Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Грудь была твердой, трепетной и горячей, будто тело живой рыбы, но не с холодной, а с теплой кровью. Парень наверняка сгорел бы от новизны ощущения, от молодой страсти, если бы не такой неожиданный, очень сильный стук сердца, отдававший в грудь. И было уже ощущение более сильное, будто под рукой оказалась целиком вся жизнь этой красавицы сироты, подруги детства, почти жены, но еще не жены.

— Возьми, Ханидо, мое сердце. Мое сердце — твое.

— Но тогда и ты возьми мое сердце.

Он левой рукой расстегнул рубашку, и маленькая рука Халерхи сама, как мышка, скользнула ему за пазуху.

— Мое сердце — твое! — сказал Косчэ-Ханидо.

И они одновременно, словно из огня, вырвали руки в стали поспешно застегиваться.

Потухла свеча. В костре уже не было пламени, и угольки покрывались пеплом.

— Я сделала все, что могла, — проговорила в темноте Халерха. — Ты в моих чувствах теперь сомневаться не можешь. И ты поймешь, почему я уронила чашку. — Она встала и вдруг жестоко, как это могут лишь одни женщины, проговорила: — Но это еще ничего не значит. Сколько дней будешь молчать о себе, столько дней и я буду носить обе свои рукавицы. Иди. Ханидо.

ГЛАВА 24

Тордох Куриля в эти дни превратился в божий дом, в церковь — не хватало лишь колокольни с колоколами.

Многим, и в том числе самому Курилю, представлялось, что священники будут ходить из жилища в жилище, будут петь и всех подряд обрызгивать божьей водой или же для крещения соберут народ в одном месте, под открытым небом.

Но оказалось, что, напротив — народ должен идти к священникам, да не гурьбой, а поодиночке или семьями, причем каждого будут расспрашивать и записывать. Это меняло многое. Куриль немедленно приказал убрать из тордоха сундуки, мешки, начищенную посуду и прочее богатство. И началось превращение жилья в церковь. Свободное пространство стало совсем огромным, а высоченные пологи и круг свечей под онидигилом заставляли задирать головы, как в церкви. На столе водрузили икону в позлащенном окладе, выставили блестящие подсвечники, заменив на полу дорогие шкуры простенькими, разожгли посередине бездымные угли, бросив туда ладана. А поп нарядился в серебряную рясу, которая переливалась всеми цветами радуги. Вот и оставалось лишь зазвонить в колокола.

Первые желающие были встречены спокойными, ласковыми словами Синявина: "Встань с колен, сын мой" или "дочь моя", "подойди ко мне — не бойся меня".

Все это совершенно не походило на истошное камлание в темноте.

Однако, несмотря на все это, первый день крещения привел и Синявина, и дьячка, и богачей, и простых людей в замешательство, из которого не просто было найти выход.

Оказалось, что не только старики и старухи, но и не все взрослые знают, сколько им лет. Давно прошли времена, когда юкагиры каждый прожитый год отмечали раной на теле. Теперь календаря никто никакого не вел, и, чтобы выведать истину, приходилось звать родственников или знакомых. А как позовешь их, если они повымерли? Еще больше было неясностей, путаницы с именами. Дело в том, что юкагиры имели то языческие имена, то случайные клички, то христианские имена с отечествами и фамилиями самого разного происхождения. В путанице с именами были повинны еще и шаманы, нарекавшие людей по своему произволу. Словом, порядка тут не было никакого. Пурама всю жизнь был Пурамой, то есть "возвышающимся", хотя имел еще и христианское имя — Иван. А вот Халерха была только Чайкой. Косчэ-Ханидо носил и русское имя, и кличку — Костя-Орленок. У него была также фамилия: он принадлежал к эрбэчканам, а почти все эрбэчканы имели одну родовую фамилию, переделанную из языческого самоназвания, — Куриловы. Курили — это "духом земли отмеченные" люди, а Куриловы — это уже по-русски, вроде бы "дети куривших".

Был род сплошь Третьяковых, род Ягловских, род Татаевых. Голова юкагиров Куриль, или Курилов, сразу был назван по-христиански — Апанаа, стало быть, Афанасием. Но у отца его не было божьего имени, значит, сына не могли величать, не могли записывать на бумагу. И тогда Афанасий, едва разбогатев на оленьегонных состязаниях, объявил себя сыном пророка Ильи и стал Ильичом.

Ковырнул дьячок Губаев истину и в ужас пришел. Как записывать год рождения? Как отделить крещеных от некрещеных? И сверить не с чем — церковных книг он захватить, конечно, не мог.

Вот и зачесали затылки посланцы бога. И крещение было решено пока прекратить.

Тяжелое бремя свалилось на плечи дьячка. Но Макарий Губаев преотлично, лучше Синявина, знал языки — все, начиная с якутского. К тому же он оказался человеком мудрым и решительным. Он знал, что деяния отца Леонида никто не станет ни проверять, ни исправлять, ни оспаривать. Какая разница юкагиру, ламуту, чукче, в каком году он родился? Паспорта им не получать, в обучение и на службу не поступать, судебные тяжбы не заводить. И с именами все просто. Раз ты Андрей, то и ходи себе Андэрэем, а для порядка сбрызнем во второй раз. Синявину же будет сказано: некрещеный он — это нижнеколымский поп случайно обмочил его на пасху и, не расслышав имени, назвал так. Не мелочиться же в великом деле! И не беда, если фактически некрещеный таковым и останется: раз был слух, что человека ребенком возили в острог — значит, крещен.

Очень помогало дьячку принимать окончательные решения пристрастие к водочке. Нет, он честно начал ходить в стойбище, расспрашивать людей, записывать, кому нужно явиться к попу. Но уже в первый день, по темну, его на обратном пути сопровождали три мужика, поддерживая под руки и под спину.

Верные он принимал решения или неверные, того никто не мог знать. Синявин на Макария не сердился — замены ему нет ни здесь, ни в Среднеколымске.

И все-таки дьячок Губаев наладил дело. Уже на второй день был порядок, и крещение пошло без задержек.

Для большинства это выглядело так. Огромный бородатый посланец бога в сказочном одеянии стоит с непроницаемым лицом у иконы. Кругом огни свечей, блеск позолоты и серебра и удивительный запах дыхания бога. Поп властен, но ласков. Опустит на колени перед собой, положит на голову крест, скажет, что крестится раб божий, махнет метелочкой, брызнет божьей водицей и отпустит с миром. А перед этим дьячок запишет, что нужно, в книгу. И все. За спиной у дьячка, справа и слева, стоят два парня — Константин и Сайрэ. Они сгибаются, когда Макарий начинает царапать бумагу, — учатся грамоте. Разодетый Куриль сидит на чурбаке сбоку стола, широко расставив ноги и положив на колени руки. Он то походит на сказочного властелина, следящего, как исполняется его воля, то на хозяина, уставшего от забот и дремлющего среди дня.

Для иных же все это выглядело не так. Одни смело рассматривали диковинное одеяние русского служителя бога, прикидывая, земного ли оно происхождения или небесного. Другие, одним глазом глядя в живот попу, вторым следили за дьячком с сизым носом и еле сдерживали смех. Макарий и впрямь выглядел жалко и смешно. Одет он был в черный зипун, на голове черная засаленная шапочка; космы прямых волос свисают на стол, и из-за этих волос таращатся голубые глаза — ну, точь-в-точь сова с сизым клювом, выглядывающая днем из жухлой травы. В руке у него стрела с железным концом, ею он выводит мудрости на бумаге, обе руки измазаны черной краской — чернильница разболталась в дороге, а помыть руки некогда. И над этой совой с убийственно серьезными лицами склоняются два дюжих парня, которым надо не царапать бумагу, а пешнями лед бить на озере. А уж если такие веселые люди случайно увидят, как за пологом поп крестит младенца, — пропала вера: великое таинство омовения совершается в том самом железном корыте, в котором жена Куриля полощет свое лицо и волосы. Для многих людей и сам хозяин тордоха Куриль перестал быть великим, загадочным: отстраняют его от дел — есть отчего закрывать глаза.

Как бы то ни было, но дела потихоньку шли, время летело. Крестил поп лишь до обеда, а потом спал — отдыхал перед вечерним пиром.

Но вот однажды утром Синявин решил поглядеть, что же ему удалось совершить. Он забрал книгу и начал считать. Сосчитал и пришел в ужас. За три дня он не окрестил и сотни людей.

Они были втроем за белым пологом: он, Куриль и дьячок.

— Худо наши дела идут, — сказал отец Леонид. — Я верил, что будет лучше. Если еще окрестится столько, то все равно худо. А ведь столько еще не будет?

— Чукчей много, — ответил Куриль. — Но как они пойдут — разве узнаешь?..

— Чем объяснить сие можно? — спросил поп, закрывая книгу. — Что ты скажешь на это, Макарий?

— Так ведь какая-то оторопь наступила, — ответил дьячок. — Вроде веселости поубавилось.

— Тебе бы того — в кружки поменьше заглядывать! — выговорил ему поп. — Что, разве не угостят тебя господа, как обратно вернешься? Достойной серьезности люди не видят.

— Отче, прости: каюсь я. Но, ей-богу, ни с кем я не бражничаю. Спроси у людей — даже не ем.