И дольше века длится день... - Чингиз Айтматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его внутренние, интимные сожители — это вся благодать бытия: горы, лес, простор, озеро, времена года, люди добрые, сказочные, наезжающие изредка издалека (чабаны, шоферы, все — братья сказочные и джигиты, ибо сыновья Матери-оленихи). А поверх всех парят Отец — Белый пароход, в котором символ идеальной цивилизации, творение чуда и разума человечества, и Мать-олениха, в которой качество основное — беспредельная любовь, и она представляет плодородие Природы. Вот бы им жить в любви друг с другом, а сыну их — меж ними, в идеальной семье — наподобие той, что ему предстала на том берегу реки в видении трех маралов.
И на фоне идеальной семьи маралов особенно жалким предстает позорище этого искусственного скопления людей на лесном кордоне, образующих якобы семью. Все они чужие друг другу или с оборванными нитями. Нет ни отца здесь, ни матери, ни сына полноценных, а значит — ни мужа, ни жены, ни деда, ни бабки. Вертикали рода перерезаны у людей этих, не приходит им оттуда ни силы, ни воспомоществования. И если в ранних повестях Айтматова это подавалось с плюсом, ибо способствовало становлению личности, ее освобождению из оков рода, то теперь этот же разрыв видится в минусе как несчастье. Все страдают от него: и мальчик «пригульный», и Орозкул — «злодей», у кого жена бесплодная и нет ему благословения продолжением. И они искусственно сведены вместе и в страхе жизни боятся отодраться друг от друга — на жизнь иную, вольную, с открытыми возможностями: словно околдованы неподвижностью! Казалось бы, ну что мешает деду с дочерью и внуком бросить Орозкула — мучителя их и уйти в широкий мир? Вокруг зовущие к свободе и истинной жизни просторы горные, степные и моря-озера, а тут люди душатся, друг другом удавленники, боясь выйти за границы. Кордон — ограниченность наша и предопределенность. Недостаток воображения и страх, отсутствие динамического «я», личности, которая бы в напоре своем прорвать сумела эти заклятья… Один мальчик отваживается вернуться — прорваться из кольца-окружения и плена добровольного людей: превратиться в вольную рыбу и уплыть к Отцу… раз убили злые люди его мать Олениху, от Природы — в Небо, к свету, к Солнцу.
А ведь у Орозкула тоже есть свой миф-сказка — о городе-цивилизации и начальственной легко-сладкой жизни там. «Вот там, в городе, жизнь так жизнь! Туда бы двинуться, там бы где пристроиться. Там умеют уважать человека по должности. Раз положено — значит, обязан уважать. Большая должность — больше уважения. Культурные люди…» В идеале Орозкула принцип «уважения» важен: оно заменяет Любовь, в которой пребывают люди в идеальном общежитии, возможность которого дана нам в учреждении семьи. А тут — уважение! Откуда оно? Зачем? Не обошлось тут без принципа личности: ее уродливое развитие и в Орозкуле видим. Только у него внутреннее содержание и богатство заменены внешними атрибутами: пост и деньги. В раю Орозкула никакого братства нет, а перегородки (принцип «города»!) между каждым и каждым: индивидуум и атом, извне отграненный, вместо изнутри, содержательно определенной личности; самость гордынного «я» вместо самостоятельности и самосознания.
Итак, два мифа-сказки противостоят друг другу самочинные, только что лично сочиненные: миф мальчика о мире и о себе как человеке-рыбе и миф черни современной. А между ними — миф деда: исконно народное предание о Рогатой матери-оленихе. Свой миф не может обмануть-предать, ибо он — я. Обмануть может миф услышанный и принимаемый на веру — как принял мальчик миф деда. И когда разочаровался в нем, то вернулся и осуществил свой. Таким образом, торжественная победа личности — в этой абсолютной преданности мальчика своему идеалу-Абсолюту и в дерзании осуществить его. Смерть здесь ни при чем: мальчик ее не видит и не знает, знаем ее только мы. Он не в смерть отплывает, бросаясь в реку, — но в жизнь абсолютно чистую и вечную.
Айтматов — и в том его мощь художественная — есть мастер ввергать жизнь в миф (этот дар ему — от народа его с живым и продуктивным до недавнего времени фольклором), просвечивать ее архетипом и приводить к нему. Причем одно дело — рассказать сказку, остающуюся в себе, а другое — приложить ее к реалистически воспроизведенной жизни нынешней прозаической, так, чтобы они взаимопросвечивали друг друга.
В двух все время перемежающихся планах идет действие повести: в высях, между мифами, и внизу, между людьми, ими руководствующимися. А в сознании мальчика все время совершается отождествление этих планов, кульминацией чего является выстрел деда в марала, которого мальчик отождествил с Рогатой матерью-оленихой. Но как прекрасно было бы, если б люди всегда чувствовали себя живущими в таком тождестве планов: идеи и действительности! Тогда ничего будничного бы не было в существовании нашем, но все — священно, и жизнь бы торжественно проходила.
Предание о Рогатой матери-оленихе — на правах основополагающего народного этиологического мифа, как книга Бытия и Исход у ветхозаветных иудеев иль предание о Волчице, вскормившей Ромула и Рема, у древних римлян. Оно начинается с картины тризны, поминок. Изо всех вех жизненного пути человека смерть здесь отмечается пышнее всего. Что бы это могло знаменовать — такая значимость поминок в сравнении со свадьбой и рождением? Ну, конечно: ведь тут люд напрягается на самое трудное сражение — со Смертью, и надо всем миром все силы для этого собрать, иначе не одолеть… При похоронах социум есть восприемник отходящего духа усопшего — надо это ознаменовать, закрепить его прибытие в память. Да, в памяти людей отныне его жилище; общество тут как акушерка выступает: человек рождается в вечную память! И так как у кочевого народа нет, в отличие от оседло-земледельческого, кладбища предков постоянно перед глазами и не может его поддерживать в бытии «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», тем важнее той — пир тризны, ибо каждый живущий еще человек становится живым захоронением всех умерших при его жизни людей. Так и содержится преемственность: в памяти, что заарканивает поколение в поколение вперехлест, как бы двойным узлом: когда я поминаю умерших при мне, я впитываю и умерших при жизни ныне
