И дольше века длится день... - Чингиз Айтматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но главная трудность новой, просторной жизни, куда выбились наши герои, — выбор. На каждом шагу человек должен здесь принимать самостоятельные решения, на свой страх, риск и ответственность, — то, что как раз исключено в родовом быту, где люди поступают как положено по обычаю и где задача индивидуального решения не встает И болезненнее всего выбор совершается — в любви. Перед выбором встала и Джамиля Садык или Данияр, родом данный муж или сердцем обретенный возлюбленный? Там выбор был труднее и легче Труднее, так как приходилось преступать колоссальные внешние препоны: родовой обычай тысячелетней крепости, стыд. Но внутренне было проще сердце говорило одно. А вот в ситуации, в которой забился в истерике Ильяс, само сердце раскалывается надвое и говорит то одно, то другое: влечет то к Асель, то к Кадиче.
Отчего же возникают в новой, просторной жизни эти два варианта любви? В патриархальном быту нет разделения на дом и работу семьей люди живут, семьей вместе и работают — хозяйство ведут, скот пасут, землю обрабатывают В большой же жизни, куда вырвались свободные Ильяс и Асель, человек, как правило, живет в одном месте, с одним кругом людей, а работает в другом Работа теперь соединяет общими интересами мужчину и женщину, не соединенных общей семьей. И вот Асель, так много значившая как возлюбленная для человека с пробудившимся внутренним миром (жених и невеста, обрученные патриархальным обычаем, как правило, не знали друг друга близко и не могли быть влюблены, любовь наступала после брака), как жена значит неизмеримо меньше, чем жена в аиле, которая была и супругой, и матерью, и главой общего хозяйства.
Ильяс по профессии шофер — современный кочевник, тот, кто в помещении кабины носится по пространствам Это точно соответствует его складу в Ильясе как раз совершается перелом, связанный с переходом от патриархальной жизни к современной цивилизованности В бедах, что с ним происходят, он лишь отчасти виноват — он и жертва этой чрезвычайной сложности, которую порождает в жизни всякая переломная полоса истории Но эта сложность жизни прекрасна, ибо требует много от человека в этом просторе и изобилии бытия он сам должен выбирать и решать, и за свое свободное решение он сам платит — жизнью В раскованном мире «игра» человека с судьбой становится крупной — и та требует укрупнения партнера: чтобы человек стал способен быть героем трагедии.
У каждого народа есть свои природные святилища — река, дерево, пещера, источник, гора В мифах об их происхождении открывается их связь с событиями человеческой жизни. И в повести «Первый учитель» рассказана история той жизни, крови и любви, которые были принесены в жертву, чтобы красовались и цвели два священных тополя — два символа новой жизни и дела первого учителя Дюйшена Но отчего же с щемящим чувством думает о тополях доктор философии Алтынай Сулеймановна? Вот главная загадка и тайна, которую призвана объяснить повесть, написанная как исповедь, чистка души академика, восседающего в почетном президиуме.
В повести «Первый учитель» писатель отваживается на выход в открытое море — истории и общественной жизни. Правда, это первое, пробное плавание, он еще держится за спасительные горы и степи, далеко от них не отплывает, ибо это те стены, которые дома помогают. В деятельности нового человека Дюйшена, преобразующего аил, в миниатюре разворачивается путь человечества, основная проблема мировой истории. Человек вторгается в природу. В ней все шло своим чередом, он же нарушает ее естественный порядок и вносит свой. Что это, хорошо или плохо? Не мстит ли природа за некомпетентное порой вмешательство? И почему все же прекрасен дерзающий, действующий на свой страх и риск, даже вслепую, человек, одержимый великой верой в добро? Пусть он, как Дон Кихот, иногда и смешон бывает и нелеп: делает глупости, даже с ветряными мельницами воюет, — и все же недаром Достоевский как-то высказал мысль: предстань человечество перед вселенским судом, в свое оправдание оно могло бы выставить образ Дон Кихота. А Дюйшен, главный герой повести, — тоже из донкихотов. Даже внешний вид его сходен с наружностью ламанчского рыцаря: худой, долговязый, бледный, на лице его обычны грусть и сосредоточенность — он тоже рыцарь печального образа.
«Вот ты на весь аил кричишь: «Школу буду открывать!» — говорит ему Сатымкул. — А поглядеть на тебя — ни шубы на тебе, ни коня под тобой, ни землицы вспаханной в поле, хоть бы с ладонь, ни единой скотинки во дворе! Так как же ты думаешь жить, дорогой человек? Разве что чужие табуны угонять…» Да, Дюйшен принес новый принцип — жизни духовной, не хлебом единым. И начинает он с ничего: в руках у него бумага с печатью — новый закон, в сердце — образ вождя и пламенная, согревающая его под черной шинелью вера. Он строит новый град — общественных (а не естественно-природных) отношений, — а они ведь невидимы, не есть ни «шуба», ни «конь», ни «скотинка во дворе» (хотя в итоге определяют все это). И пусть он при первом столкновении с естественным миропорядком потерпел видимое поражение — из него, из этого поражения, сразу возник первый краеугольный камень нового духовного мироздания: «Мне стало жаль Дюйшена. Я смотрела на него, не отрывая глаз». Между двумя людьми возникает невидимая связь — симпатия, любовь, основанная на взаимопонимании, братстве и солидарности в несчастье. Дюйшен излучает только духовные силы — но от них возгорается все естество девочки. В ее любви к нему благая природа словно протягивает свой ствол и корни высокому общественному духу, давая ему возможность укорениться, стать силой материальной.
Но чему может научить полуграмотный Дюйшен? Никакой информации (и поэтому так снисходительно посмеиваются над ним дипломированные учителя новой колхозной школы) — зато
