Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

И Жорж сразу повеселел, хоть что-то перепало ему от Нана, пусть всего-навсего песик, еще теплый от ее колен.

Разговор зашел о делах графа Вандевра, который вчера вечером проиграл в клубе «Империаль» весьма значительную сумму. Не будучи сам игроком, Мюффа только дивился. Но Вандевр, улыбаясь, намекнул, что он накануне разорения, о чем уже, впрочем, говорил весь Париж; какая разница, от чего умирать, лишь бы умереть красиво. В последнее время Нана не раз замечала, что он близок к истерике, губы его жалко кривились, в глубине светлых глаз вспыхивали неверные огоньки. Он по-прежнему хранил свой аристократически высокомерный вид, изысканное изящество представителя угасающего рода; и пока еще только минутами затмевался его разум, сдавал этот мозг, иссушенный игрой и распутством. Как-то ночью, лежа рядом с Нана, он ужасно напугал ее, поведав свой жестокий, полубредовый замысел, — Вандевр мечтал запереться в конюшне и поджечь ее вместе со всеми лошадьми, когда проест последний франк. Сейчас все свои надежды он возлагал на Лузиньяна, лошадь, которую готовил на Большой приз Парижа. Да и существовал он только благодаря этой лошади, которая поддерживала его пошатнувшийся кредит. Каждый раз, когда Нана приставала к нему с какой-нибудь новой просьбой, он просил подождать до июня, если, конечно, Лузиньян придет первым.

— А по мне пусть проигрывает, — в шутку заметила Нана. — Зато все просадят то, что на него поставят.

Вандевр, не отвечая, загадочно и лукаво улыбнулся. Потом небрежно произнес:

— Да, кстати, я позволил себе назвать вашим именем одну кобылу, правда, не имеющую никаких шансов, — «Нана». «Нана» звучит красиво… Надеюсь, вы не рассердитесь?

— За что же мне сердиться? — ответила она, польщенная в глубине души.

Беседа продолжалась, разговор зашел о публичной смертной казни, на которой Нана непременно решила присутствовать, как вдруг на пороге туалетной комнаты появилась Атласка и окликнула подругу умоляющим голосом. Нана немедленно поднялась, оставив господ мужчин, покуривавших сигары, удобно раскинувшись в креслах, обсуждать важный вопрос о том, ответствен ли за свои действия убийца, страдающий хроническим алкоголизмом. В туалетной комнате Зоя, рухнув на стул, заливалась горючими слезами, не обращая внимания на утешения Атласки.

— Что такое? — удивленно осведомилась Нана.

— Ох, душка, поговори с ней сама, — попросила Атласка. — Вот уже целых двадцать минут я стараюсь ее успокоить… Она плачет потому, что ты ее растяпой назвала!

— Да, мадам… слишком уж это жестоко… слишком жестоко, — пролепетала Зоя, снова разражаясь рыданиями.

Это зрелище вдруг растрогало Нана. Она обратилась к Зое с ласковыми словами. Но так как ничего не помогало, Нана присела перед горничной на корточки, обняла ее за талию фамильярно-дружеским жестом.

— Глупенькая ты, я просто так сказала «растяпа». Ну, само сорвалось! Просто обозлилась… Ну ладно, ладно, я виновата, успокойся.

— Это меня-то, которая так любит мадам… — бормотала Зоя. — И после всего, что я для мадам сделала…

Тут Нана поцеловала горничную. Потом, желая показать, что не сердится, подарила Зое платье, надеванное всего раза три. Обычно их размолвки оканчивались подарками. Зоя утерла слезы носовым платочком. Потом пошла прочь, перекинув платье через руку, и добавила, что на кухне царят уныние, что Жюльен и Франсуа еще ничего не ели, потому что гнев мадам лишил их аппетита. И мадам послала на кухню луидор, как залог примирения. Она искренне страдала, видя вокруг себя печальные лица.

Нана собралась уже возвратиться в гостиную, довольная, что удалось уладить ссору, ибо неизвестно, как еще могло обернуться дело, но тут ее остановила Атласка и быстро зашептала ей что-то на ухо. Атласка жаловалась, она грозила немедленно покинуть кров Нана, если мужчины снова посмеют ее дразнить; она потребовала, чтобы ее душка выставила всех их за дверь, чтобы ни один не остался сегодня на ночь. Будут знать, как приставать к человеку! Кроме того, так славно побыть без них, только вдвоем! Нана, снова помрачнев, заявила, что это немыслимо. Но Атласка уперлась, как раскапризничавшийся ребенок, желающий показать свою власть.

— А я так хочу, слышишь!.. Выгони их, а то я уйду!

И Атласка вернулась в гостиную, забилась в угол дивана, стоявшего в стороне у окна, и застыла, молчаливая, словно неживая, выжидающе вперив свои огромные глаза в глаза подруги.

Господа мужчины ополчились против новейших криминалистических теорий; с этим милейшим изобретением, снимающим ответственность с человека, находящегося в патологическом состоянии, вообще не будет больше преступников, все окажутся больными. Нана, одобряя их речи важными кивками головы, раздумывала, как бы половчее выставить графа. Остальные сами уйдут, а вот он, наверное, заупрямится. И в самом деле, как только Филипп поднялся с места, Жорж тут же последовал его примеру; он беспокоился лишь о том, как бы его не пересидел брат. Вандевр задержался еще на несколько минут: он решил прощупать почву, он выжидал, желая удостовериться, не призывают ли Мюффа неотложные дела и не очистит ли он ему места; но, убедившись, что граф сидит с твердым намерением остаться на ночь, Вандевр, как человек тактичный, поспешил распрощаться. Но, направляясь к двери, заметил Атласку, пялившую на Нана глаза, и сразу поняв, в чем дело, усмехнулся и подошел пожать ей руку.

— Надеюсь, мы уже больше не сердимся? — шепнул он. — Прости меня… Честное слово, ты несравненна.

Атласка не удостоила его ответом. Она не спускала глаз с Нана и графа, оставшихся наедине. Отбросив теперь все стеснения, Мюффа подсел к молодой женщине и, взяв ее руку, стал покрывать поцелуями пальчик за пальчиком. А она, стараясь отвлечь графа, спросила — не лучше ли стало его дочке Эстелле. Накануне он пожаловался, что бедное дитя грустит; дома ни одного дня просвета, жена постоянно отсутствует, а дочь замкнулась в холодном молчании. У Нана имелась куча добрых советов насчет семейных дел графа. И так как Мюффа, разнежившись плотью и душой, забыл обычную сдержанность и снова начал плакаться, Нана перебила его.

— А почему бы тебе не выдать ее замуж? — спросила она, вспомнив свои недавние обещания.

И она смело заговорила о Дагне. Услышав это имя, граф возмутился. После всех ее рассказов — ни за что на свете!

Нана скорчила удивленную гримаску, потом звонко расхохоталась и, обняв графа за шею, воскликнула:

— Ах ты ревнивец, да разве это мыслимо! Пораскинь умом. Тебе наговорили обо мне черт знает чего, я, конечно, и рассердилась. А теперь я была бы просто в отчаянии…

Но, поймав из-за плеча графа пристальный взгляд Атласки, она осеклась. Почувствовав смутную тревогу, Нана отодвинулась от графа и проговорила серьезным тоном:

— Вот что, дружок, свадьба непременно должна состояться, я не желаю мешать счастью твоей дочери… Молодой человек очень приличный, лучшего тебе не найти.

И она с необыкновенным пылом пустилась восхвалять достоинства Дагне. Графу снова удалось завладеть ее руками; он не отказывает прямо, он еще поглядит, успеем еще поговорить об этом. Но так как он сказал, что пора ложиться, Нана, понизив голос, стала отговаривать графа. Она не совсем здорова; если он хоть немножко ее любит, то настаивать не станет. Однако граф заупрямился, наотрез отказался уехать, и Нана начала было сдаваться, как вдруг снова поймала взгляд Атласки. Тут уж всякие уговоры стали бесполезны. Нет, об этом и речи быть не может. Не сдерживая волнения, с несчастным видом, граф поднялся и взял цилиндр. Но на пороге, нащупав в кармане какой-то предмет, вспомнил, что это футляр с сапфировой парюрой; он намеревался спрятать футляр под одеяло, чтобы Нана, ложась спать, первой обнаружила его в ногах постели; взрослое дитя, он еще с обеда начал обдумывать свой сюрприз. И тут, в отчаянии, что его гонят прочь, в приступе звериной тоски, он молча сунул футляр в руки Нана.

— Что это такое? — спросила она. — Ах, сапфиры… Верно, та самая парюра! До чего же ты у меня милый… Скажи, голубчик, а ты уверен, что это те самые сапфиры? В витрине они выглядели почему-то шикарнее.

Другой благодарности он от нее не дождался, она выпроводила его прочь. Тут только он заметил Атласку, прикорнувшую на диване в выжидательной позе. Он поглядел на обеих женщин и, не настаивая больше, безропотно вышел из гостиной. Еще не захлопнулась за ним входная дверь, как Атласка уже схватила Нана за талию, завертела ее по комнате, запела. Потом подбежала к окну.

— Посмотрим, какая у него рожа будет!

Спрятавшись за занавеской, обе женщины облокотились о железные перила. Пробил час. Пустынная аллея Вийе, где невозбранно гулял ветер с дождем, уходила куда-то вдаль, в сырую мартовскую ночь, среди двух рядов газовых фонарей. Пустыри казались темными провалами; недостроенные особняки вздымали к черному небу сложное нагромождение лесов. И обе женщины расхохотались до слез, видя, как Мюффа, сгорбившись, бредет по мокрому тротуару, сопровождаемый собственной обглоданной тенью, через ледяную и безлюдную пустыню нового Парижа. Но Нана заставила Атласку замолчать: