Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

Как-то вечером, после очередного бегства потаскушки, Нана отправилась обедать на улицу Мартир; поймать беглянку ей не удалось, зато ее ждало приключение. Она обедала, сидя в одиночестве, как вдруг появился Дагне; хотя он и остепенился, все же его иной раз снова тянуло в грязь, и тогда он выбирал самые подозрительные уголки парижского дна, где не опасался нежелательных встреч. Вот почему в первую минуту присутствие Нана, видимо, его смутило. Но не такой он был человек, чтобы отступить без боя. Улыбаясь, он подошел к ней. Осведомился, не разрешит ли сударыня пообедать за ее столиком. Услышав эти шутливые слова, Нана напустила на себя свой величественно-холодный вид и сухо ответила:

— Можете сесть где вам угодно, сударь. Мы находимся в общественном месте.

Беседа, начатая в таком тоне, не клеилась. Но за десертом Нана надоело разыгрывать комедию, да и не терпелось похвастать своими успехами; фамильярно поставив локти на стол, она спросила Дагне, обратившись к нему на «ты»:

— Ну как, дружок, дело с твоей свадьбой, идет на лад?

— Да не очень, — признался Дагне.

И в самом деле, когда он уже окончательно решился просить у родителей руки Эстеллы, он вдруг почувствовал такую холодность со стороны графа, что счел благоразумным воздержаться. Дело казалось безнадежно проигранным. Уперев подбородок в сложенные кисти рук, Нана пристально поглядела на Дагне своими светлыми глазами, и в углу ее губ залегла насмешливая складочка.

— Ах да, ведь я мерзавка, — медленно проговорила она, — ах да, ведь необходимо вырвать будущего тестюшку из моих когтей… Ей-богу же, хоть ты и умный малый, а дурак! Ну как это тебе только в голову пришло разводить сплетни в присутствии человека, который на меня молится и все мне до словечка пересказывает!.. Так слушай, дружок, — женишься, если только я этого захочу!

Теперь он понял, что так оно и будет, и в мозгу его сложился целый план действий — покорность и еще раз покорность. Меж тем он продолжал шутить, не желая придавать делу слишком серьезный оборот, и, натянув перчатки, попросил у Нана в строго официальных выражениях руку мадемуазель Эстеллы де Бевиль. Нана, не выдержав, рассмеялась, словно ее щекотали. Ох, уж этот Мими! И хочешь на него сердиться, да не можешь. Шумным успехом у милых дам Дагне был обязан главным образом своему голосу, голосу необыкновенной чистоты, гибкости и музыкальности, так что его даже прозвали «Соловей». Ни одна не могла устоять против этих обволакивающих, как ласка, звуков. Зная свою силу, Дагне рассказывал Нана какие-то небылицы, баюкая ее колыбельной песней слов. Когда они встали из-за стола, Нана приняла его руку и вся затрепетала, порозовела, вновь покоряясь его чарам. Погода стояла хорошая, Нана отослала экипаж, пошла проводить Дагне до дома и, конечно, поднялась к нему. Часа через два, приводя в порядок свой туалет, она спросила:

— Ну как, Мими, очень тебе хочется жениться?

— А как же, черт побери, — буркнул он, — это лучший для меня выход… Ты же знаешь, что я на мели.

Тут Нана окликнула его и велела застегнуть ей ботинки. Потом, помолчав немного, произнесла:

— Ей-богу, и я того же хочу… Так и быть, окажу тебе протекцию. Только твоя малютка просто жердь какая-то… Хотя раз вас всех это устраивает… Я женщина услужливая, так и быть устрою тебе это дело.

Сидя полуобнаженная в постели, она громко расхохоталась:

— Только что ты мне за это дашь?

Охваченный благодарностью, он заключил ее в объятия, покрыл поцелуями ее плечи. Окончательно развеселившаяся Нана вырывалась из его рук, откидывалась на подушки.

— Ага, знаю, — закричала она, возбужденная игрой. — Слушай, чего я потребую с тебя за комиссию… В день свадьбы потрудись принести в дар мне свою невинность… Только прежде, чем жене, слышишь, прежде!

— Непременно, непременно! — крикнул он, смеясь еще громче, чем она.

Этот торг их позабавил. Вся история с женитьбой показалась им страшно смешной.

Как раз на следующий день Нана давала обед; впрочем, как и обычно по четвергам, за столом собрались только граф Мюффа, Вандевр, братья Югон и Атласка. Граф явился задолго до назначенного срока. Ему позарез требовалось восемьдесят тысяч франков, чтобы удовлетворить двух-трех кредиторов Нана и, кроме того, купить ей сапфировую парюру, которую ей до смерти хотелось иметь. Так как он уже основательно порастряс свои капиталы, а на продажу поместья еще не решался, он искал человека, который мог бы дать в долг требуемую сумму. По совету самой Нана, он обратился к Лабордету. Но последний, сочтя дело недостаточно верным, решил переговорить с парикмахером Франсисом, который при случае охотно ссужал своих клиентов. Таким образом, граф сам отдался в лапы этих двух господ, открыто заявив, что желает остаться в тени; оба дали обещание не пускать в оборот вексель на сто тысяч франков, выданный графом; и они еще извинялись, что графу приходится платить двадцать тысяч в качестве процентов, кляли мошенников-ростовщиков, у которых, по их словам, удалось перехватить деньги. Когда слуга доложил о приходе графа Мюффа, Франсис как раз заканчивал причесывать Нана. Лабордет сидел тут же в туалетной комнате, как ближайший друг, но и только. Увидев графа, он скромно положил толстую пачку ассигнаций среди коробочек пудры и банок с румянами, и вексель был подписан на мраморной доске туалетного стола. Нана потребовала, чтобы Лабордет остался к обеду, но он отказался: он теперь знакомит с Парижем одного богатого иностранца. Тем временем Мюффа отвел Лабордета в сторону и упросил слетать к ювелиру Беккеру и доставить сапфировую парюру, которую он хотел сюрпризом преподнести Нана сегодня же вечером. Лабордет охотно взялся выполнить поручение. Через полчаса лакей Жюльен с таинственным видом вручил графу футляр.

За обедом Нана нервничала. Покой ее нарушила пачка ассигнаций. Подумать только, что такую прорву денег, восемьдесят тысяч франков, придется отдать поставщикам! Просто противно. Когда подали суп, Нана вдруг впала в чувствительность и, сидя в великолепной столовой, где весело поблескивали серебро и хрусталь, сложила гимн во славу бедности, несущей человеку счастье. Мужчины пришли во фраках, сама она надела белое шелковое платье с вышивкой, одна лишь Атласка была одета поскромнее — в черном шелку, и на шее у нее висело золотое сердечко — подарок ее щедрой подружки. Неслышно шагая за спиной обедающих, Жюльен и Франсуа с помощью Зои важно и степенно прислуживали господам.

— Конечно же, я куда больше веселилась, когда у меня гроша ломаного не было, — твердила Нана.

По правую руку от себя она посадила графа Мюффа, а по левую — Вандевра, но даже не глядела в их сторону, занятая только Атлаской, которая восседала против хозяйки между Филиппом и Жоржем Югон.

— Верно, котик? — добавляла она после каждой фразы. — Помнишь, как мы хохотали, когда бегали в пансион к тетушке Жосс на улице Полонсо?

Подали жаркое. Обе женщины с головой ушли в воспоминания. Случалось, что на них нападала какая-то неестественная болтливость; их вдруг охватывала неодолимая потребность копаться в навозе, среди которого прошло их детство, и всегда это случалось в присутствии мужчин, словно обеим непременно хотелось ткнуть этих господ носом в ту самую грязь, где выросли они обе. А господа мужчины бледнели, смущенно тупили взор. Братья Югон пытались смеяться, Вандевр нервно теребил бородку, а граф Мюффа пыжился сильнее обычного.

— Помнишь Виктора? — продолжала Нана. — Вот был испорченный мальчишка, водил нас, девочек, по чердакам.

— Как же, конечно, помню, — подхватывала Атласка. — Помню еще ваш двор, большой такой. Там была привратница вечно с метлой…

— Тетушка Бош; она уже померла…

— Как сейчас вижу вашу прачечную… Ну и толстуха была твоя мама! А помнишь, мы как-то вечером играли, а твой отец пришел пьяный-распьяный!

Тут Вандевр сделал попытку перевести разговор, смело ринувшись наперерез потоку воспоминаний милых дам.

— А знаете, дорогая, я бы охотно взял еще трюфелей. Восхитительные трюфеля… Как раз вчера я ел трюфеля у герцога де Корбрез, но они ничто против ваших.

— Жюльен, трюфелей! — кратко скомандовала Нана.

И, возвращаясь к прерванному разговору, продолжала:

— Да, черт возьми, папа у меня был не особенно благоразумный. Поэтому-то все и рухнуло! Сразу на дне оказались, без гроша… Могу сказать, нагляделась я всякого, и просто чудо, что я еще выкарабкалась, а не погибла, как папа с мамой.

На сей раз Мюффа, нервически игравший ножом, позволил себе вмешаться в дамскую беседу:

— Не очень-то вы веселые вещи рассказываете!

— Ах, невеселые? Вот оно как! — завопила Нана, бросая на него испепеляющий взгляд. — Еще бы им быть веселыми!.. Вот взяли бы, уважаемый, да принесли нам тогда хлеба… О, вы отлично знаете, я человек откровенный и говорю то, что есть. Мама была прачкой, а папа пил и умер от пьянства. Вот и все! А если вас это не устраивает, если вы брезгуете моей семьей…