Устал рождаться и умирать - Мо Янь

Могилу твоей матери устроили на южном краю знаменитой полоски Лань Ляня. Цзиньлун так и не решился похоронить мать вместе с Симэнь Нао и урождённой Бай и таким образом в какой-то степени сохранил репутацию приёмным родителям. Роскошную могилу матери он соорудил слева от общего захоронения родного отца и его жены. За каменными воротами могилы открывался тёмный проход, который вёл глубоко под землю. Вокруг могилы уже собралась плотная стена людей. Я оглядел лица возбуждённых зевак, глянул на могилы осла, вола и хряка, окинул взглядом утрамбованную ногами людей землю, и нахлынули мысли. Я учуял запах своих меток на захоронении Симэнь Нао и урождённой Бай несколько лет назад, и душу наполнила скорбь близящегося последнего дня. Я неторопливо сходил туда, где похоронен хряк, и пустил несколько струек. Потом улёгся там с затуманенным слезами взглядом. «Эх, вот бы семья Симэнь или состоящие в тесных отношениях с этой семье потомки, поняли мой замысел и похоронили останки моего собачьего воплощения в месте, которое я сам выбрал».

Носильщики сняли с плеч носилки с гробом, потом подняли его, будто жёлтые муравьи, облепившие огромного жука. Держась за пропущенные под днищем гроба толстые пеньковые верёвки, они под началом десятника, размахивавшего белым флажком, проследовали длинным проходом и вместе с гробом вошли в могилу. Родственники в трауре опустились перед могилой на колени и с громким плачем стали отбивать земные поклоны. Под руководством человека в шапке с кистями и жезлом с красной кисточкой, как на копьё, в руке крестьянский духовой оркестр, выстроившийся в шеренгу позади могилы, грянул мелодию быстрого марша, из-за чего носильщики с гробом стали сбиваться с шага. Но никто музыкантам на это не указал, большинство неблагозвучности даже не почувствовало. Лишь немногие, понимающие толк в музыке, оглядывались на них. Золотистые тромбоны, корнеты и валторны поблёскивали в свете пасмурного дня, расцвечивая мрачный похоронный обряд.

От рыданий я чуть не потерял сознание, сзади кто-то кричал, но что именно, не разобрать.

— Матушка, дозволь глянуть на тебя одним глазком… — Я сорвал с её лица жёлтую бумагу, и в гробу вдруг села старуха, ничуть не похожая на мать.

— Сдавайся лучше, сынок, народно-освободительная армия хорошо обращается с пленными! — строго проговорила она.

Я шлёпнулся задом на землю, уже ничего не соображая. Стоявшие вокруг гроба бросились ко мне и придавили к земле. Две холодные как лёд руки вытащили у меня из-за пояса пистолет. Потом другой.

В тот момент, когда гроб с телом твоей матери полностью скрылся в проходе, из толпы зевак вырвался человек в просторной стёганой куртке. Он пошатывался, от него разило перегаром. Быстро двигаясь неверным шагом, он скинул куртку и отбросил её в сторону. Она упала на землю как мёртвый ягнёнок. Помогая себе руками и ногами, он забрался на верх могилы твоей матери и встал, пошатываясь из стороны в сторону. Казалось, он вот-вот соскользнёт вниз, но он устоял. Хун Тайюэ! Это был Хун Тайюэ! Он уже крепко стоял на могиле, изо всех сил пытаясь выпрямиться. Драная армейская форма цвета хаки и толстый детонатор красного цвета за поясом.

— Товарищи! — заорал он, высоко воздев руку. — Братья по классу пролетариата, бойцы Владимира Ильича Ленина и Мао Цзэдуна, настал час развернуть борьбу против помещичьего выродка Симэнь Цзиньлуна, общего врага пролетариев всего мира и разрушителя земли нашей!

На миг все замерли. Потом кто развернулся и пустился наутёк, кто повалился на землю, кто застыл в крайней растерянности. Пан Канмэй инстинктивно закрыла дочь собой вроде бы в паническом страхе. Но тут же овладела собой, сделала пару шагов вперёд и с серьёзным выражением на лице строго проговорила:

— Хун Тайюэ, я, секретарь уездного комитета компартии Пан Канмэй, приказываю немедленно прекратить идиотские выходки!

— Ты мне, Пан Канмэй, свои вонючие позы тут не корчи! Секретарь комитета компартии, как же! Вы с Цзиньлуном — звенья одной цепи, вы в преступном сговоре, хотите возродить в Гаоми капитализм, из красного Гаоми сделать чёрный, предатели пролетариата, враги народа!

Цзиньлун встал. Траурная шляпа съехала у него на затылок, потом упала на землю. Протянув вперёд руку, словно пытаясь успокоить взбесившегося быка, он стал медленно приближаться к могиле.

— Не смей приближаться ко мне! — взревел Хун Тайюэ, вытаскивая взрыватель.

— Дядюшка, добрый дядюшка… — приветливо заговорил Цзиньлун. — Вы же меня своими руками вырастили, я храню в душе всё, чему вы меня наставляли. Общество развивается, дядюшка, времена меняются, и всё, что я, Цзиньлун, делаю, соответствует велению времени! Признайтесь, дядюшка, ведь за последние десять с лишним лет жизнь народа стала лучше, верно…

— Ты эти красивые речи брось!

— Спускайтесь, дядюшка, — увещевал Цзиньлун. — Если, по-вашему, я делаю что-то не так, я тут же освобожу своё место в пользу того, кто лучше меня. Или вам на старости лет передам официальную печать Симэньтуни.

Пока Цзиньлун поддерживал беседу с Хун Тайюэ, несколько полицейских, которые приехали в джине, расчищавшем дорогу для Пан Канмэй, подкрадывались к могиле. Они уже собрались забраться к Хун Тайюэ, но тот спрыгнул и крепко обхватил Цзиньлуна.

Глухо прозвучал взрыв. В воздухе разнёсся запах пороха и крови.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем не оправившиеся от испуга люди беспорядочно окружили это место и разняли окровавленные и изуродованные тела. Цзиньлун был мёртв. Хун Тайюэ ещё дышал, но никто не знал, что делать с умирающим стариком, — все лишь тупо смотрели на жёлтое, как воск, лицо.

— Это есть… наш последний… и решительный бой… — вылетали изо рта вместе с кровью еле слышные слова пролетарского гимна. — С Интернационалом… воспрянет… род людской…

Землю вокруг залил вырвавшийся у него изо рта на целый чи фонтан крови. Глаза ярко вспыхнули, как горящие куриные перья, — раз и два! — потом потемнели и погасли навеки.

ГЛАВА 53

Ближе к смерти иссякают любовь и ненависть. Пёс умирает, перевоплощения продолжаются

Обливаясь потом, мы вывалились из набитого битком автобуса — я с напольным вентилятором устарелой модели — его подарил коллега из газеты, он получил повышение и переезжал, — Чуньмяо с ещё одним его подарком, старой микроволновой печью. Было жарко, мы устали, но в душе радовались: ещё бы, получить два электроприбора совершенно бесплатно. От остановки до нашего жилища нужно было ещё идти три ли, автобус туда не ходил. На велорикшу тратиться не хотелось, поэтому пришлось брести пешком, останавливаясь, чтобы передохнуть.

Июньский ветер в Сиане гоняет клубы пыли. Полуголые, обезумевшие от жары жители пьют пиво в придорожных лавках. Под зонтиком от солнца я заметил известного своими похождениями писателя Чжуан Худе.[289]

Ритмично постукивая по краю чашки палочками для еды, он горланил циньскую мелодию:[290]

— Заслышав, что «левый» товар продаётся, невольно герой без забот усмехнётся…

Его обмахивали веерами сидевшие по обе стороны, похожие, как сёстры, девицы. Выражение лица у него свирепое, выступающие зубы, красавец ещё тот. Но с женщинами, видать, обращаться умеет. Воздыхательницы, что одна, что другая, фигуристые, любвеобильные. Сам он закадычный приятель Мо Яня, и тот часто восхвалял его в своей газетёнке. Я кивнул Чуньмяо на Чжуан Худе и его обожательниц.

— Да вижу я, — невесело отозвалась Чуньмяо.

— До чего же глупы женщины в Сиане, — заметил я.

— Они во всей Поднебесной такие, — вздохнула Чуньмяо.

Я промолчал и лишь горько усмехнулся.

Когда мы доплелись до своей убогой собачьей конуры, уже сгустились сумерки. Дородная хозяйка дома поливала из крана землю, чтобы жильцам было не так жарко, и ругалась на чём свет стоит. Озорно улыбаясь, с ней переругивались двое молодых людей, живших по соседству. У нашей двери я заметил высокую худую фигуру. Синяя половина лица в сумеречном свете отливала бронзой. Я резко поставил вентилятор на землю, по всему телу прокатился холодок.

— Что с тобой? — спросила Чуньмяо.

— Кайфан приехал. Может, отойдёшь ненадолго?

— А зачем? Всё равно у этой истории должен быть конец.

Мы отряхнули одежду и, сделав вид, что тащить старую электротехнику ничуть не тяжело, приблизились к сыну.

Поджарый, уже выше меня на голову, чуть горбится. Жара вон какая, а он в чёрной куртке с длинными рукавами, чёрных брюках и кроссовках уже не разберёшь какого цвета. Пахнет от него какой-то кислятиной, на одежде белые разводы от пота. Багажа нет, лишь белый пластиковый пакет в руках. Такой уже не по возрасту большой, такой взрослый и по манерам и выражению лица. В носу защипало, выступили слёзы. Бросив этот несчастный вентилятор, я метнулся к сыну, чтобы обнять его. Но от него повеяло холодком равнодушия, как от чужого; мои руки застыли в воздухе, потом тяжело упали.