ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— А как же — Волохов, гроза ЖД? Я читал, они за твою голову обещали что-то под лимон…

— Ты, Громов, чудило,— в голосе Волохова не было злости: чувствовалось, что он устал.— Что им опаснее: летучий отряд или рождение нации? Кстати, такой способ создания нации — его вовсе не ЖД придумали. Этот их завет… и даже все это христианство, извини, пожалуйста… все это с греческих образцов, не самых плохих. Про Сократа как прообраз Христа еще Гегель писал, это неинтересно. Но вот с Одиссеем… с Одиссеем все не так просто, капитан!

Волохов налил и выпил, Громов пригубил.

— Почему Одиссей плыл восемь лет? Итаку надо заслужить. Где их там носило, там по Средиземноморью, хоть оно и большое, восемь лет негде плавать, это можно его вдоль и поперек избороздить! Тирренское, Э-ге-гейское… Гейское море, прикинь, капитан, всех спутников Одиссея трахнули, один он хитрожопо спасся. Но суть не в том, не-ет, суть не в том. Почему мы вечно плаваем между Сциллой и Харибдой, капитан? Потому что у нас нет Итаки! Нам некуда возвращаться, она захвачена женихами, Пенелопа ткет, ткет, все уже выткала, все распустила, и вся литература наша, извини за выражение, капитан, ткет и распускает, ткет и распускает… Но чтобы дойти до своей Итаки, ее надо выслужить у богов, капитан, ее надо выбродить в долгом бродяжничестве, как выбраживает вино. Плавать, плавать, туда, сюда… Я теперь уверен, капитан, что это ведь он их нарочно. Потому и был такой хитрожопый, более хитрожопый, чем мог догадаться Гомер. Гомер, извини меня, оказался в функции Плоскорылова. Тот ведь тоже думает, что я брожу, повинуясь таинственным штабным предписаниям. Хренушки! Я не по воле богов странствую, а по личной инициативе. Одиссей не просто так повернул от Итаки вспять, когда они почти доплыли. Он понял, что они еще не достойны! После Троянской войны, на которой люди отвыкли от правил, убивали друг друга почем зря, делали всякие гадости вроде коня, только на миг становились людьми, как вот в сцене Приама с Ахиллом, когда оба плакали… после такой войны что надо делать, капитан? Надо странствовать, чтобы на утлом этом суденышке среди зыбей выработать новые правила жизни. И тогда можно возвращаться, капитан, и выгонять женихов. Одна беда — у него все спутники перемерли; ну, так и у Моисея только молодежь выжила! Что можно сделать после стольких лет пленения? Бродить, капитан; и моисейцы бы плавали, если бы у них было море,— но у них была пустыня, и они бродили. Надо будет поискать в книге, что там было у Моисея вместо Сциллы с Харибдой… и вместо Калипсо… Прикинь, Одиссей — Моисей! Скрижали Одиссеевы… Тип-то один! Если бы я был академик Фоменко, я бы уже такой том тиснул, что это одно и то же лицо!

Волохов расхохотался.

— А Пенелопа… да, ткет. Все уже выткала — гора, леса, луга… Потом, в припадке футуризма, все распустила, потом, в припадке постмодернизма, все обратно соткала… Вот постранствую — и тоже к своей Пенелопе. Между прочим, я виделся с Женькой.

— С какой Женькой?

— Господи, с ЖД. Ты что, не знаешь, что их главная комиссарша — на самом деле моя любимая женщина Женька Долинская?

— Не знал.

— Ну, а я знал. Я пять лет назад чуть не женился на ней.

Громов вылупил на него глаза и замолчал надолго.

— Надо было жениться,— сказал он после паузы.

— Да она и тогда уже была трехнутая на всю голову. Однако, должен заметить, славные бои с нею действительно имели место. Между прочим, в последний раз — не далее как неделю назад. Правда, она предупредила, что этот раз действительно последний. «Это,— говорит,— единственный раз, что дух уступил плоти, за последние пять лет». Вона как! Все-таки получилось у нас с ней на российской территории. Как ни звал — ни в какую. Очень я мечтал, понимаешь, с ней в России пожить. Ну, и пожил… недели три, урывками по ночам. В общей сложности сутки набегут. Огонь-баба, ты что.

Громов закурил.

— Что ж ты ее не удавил? Такой шанс!

— Да толку-то. Ты думаешь, они без нее сразу домой пойдут? Нет, милый, тут все серьезно — или они нас, или мы их. Сколько можно откладывать… И потом — она же меня не придушила, и ребятам своим не сдала… Могла запросто. Иногда надо, чтобы все было красиво. Победа, добытая некрасивым образом, гибельно влияет на судьбы наций — я об этом столько понаписал в бытность свою историком, что запомнил.

— Как она выглядит хоть? Всегда было любопытно…

— Она?— Волохов закурил и мечтательно затянулся. Глаза его по-котовьи сощурились.— Она… она такая рыжая, рыжая. У, блядь, какая рыжая! И горячая. Очень горячая вся. Всегда у нее температура тридцать семь и два. Во как у нас! Очень быстро соображает, вообще быстро все делает. Кончает быстро, что для женщины величайшее достоинство. Быстро и неоднократно. Росту в ней метр шестьдесят, примерно, пять. Глаза у нее, примерно, серо-голубые. И злая, ух, какая злая! Причем успокаивается сразу — то ли натренировалась хорошо, то ли наигрывает все время. И когда злая, и когда спокойная. И ключицы торчат. Не ходит, а летает. Это ей, значится, двадцать семь лет. И сиськи, тем не менее, в прекрасном виде! Она мне знаешь что напоминала? Вот этот ихний огонь, который не жжется. В первые десять минут священный огонь, добываемый хазарским хитрым способом в храме Тела Господня, не обжигает молящихся. Как они это делают — никто не знает. Короче, Женька — это такой огонь. Купался бы и купался. И ведь, что самое непонятное,— она любит меня! Любит, тварь такая, кричит, стонет… Но теперь фигу, нас теперь хрен проймешь. Если дело дошло до порабощения — на тебе. Меня, говорю, можешь убить, пожалуйста. Но всех, говорю, ты все равно не переубиваешь, как оно ни банально звучит. Будет, говорю, сколько-то лет вашей власти, а потом нация все равно свое слово скажет. Только надо сначала, чтобы нация была,— но это уж, говорю, мы постараемся.

— А она что?

— А что она? Смеется, плачет. Ты, говорит, Волохов, как был мой любимый дурак, так и будешь мой любимый дурак. Мда. Она точно будет еще ничего, если, конечно, свои не убьют. Таких всегда свои убивают, поверь мне, капиташа, я историк. А эти — особенно склонны убивать своих. Чуть в ком-то заведется душа, они его р-раз — и под корень. Чувствуют, сволочи. Это же… Они же понимаешь кто такие?

Волохов налил себе самогону, залпом выпил, задохнулся и, казалось, мгновенно протрезвел.

— Это же два вируса, капитан,— сказал он хриплым шепотом.— Два народа-вируса. Две модели абсолютного истребления. Два типа захвата. Злой и добрый следователь из одного ведомства. Мы сами их такими сделали, до полного совершенства довели,— они на нас свои способности отточили, как на манекене. Ты посмотри, капитан. Во всей Европе только они двое не приняли христианства. Эти так и верны своему язычеству, а те — своему Яхве, который их избрал и всю жизнь порет. Только они устояли, понимаешь? Эти двое не допускают в себя никакой души. Одни могут извести любого, если нападут извне, а другие — если поселятся изнутри; одни всех задавят властью, а другие вообще упразднят власть — в общем, набор «Черный истребитель». Я не знаю, как им противостоять. И это великий Божий промысел, что они увидели тихое место, стали драться за него и в результате намертво вцепились друг в друга. Только наши тогда глупость сделали. Они к себе пускали тех и других, а надо было уйти, капитан. Если бы они ушли, все было бы замечательно. Цыгане ведь ушли, и никто им ничего не сделал. Ты не знаешь разве про цыган?

— Нет,— сказал Громов,— не знаю.

— А напрасно, Громов, напрасно! Ты знаешь, почему они бродят? Это ведь индусы, только очень оторвавшиеся… Я когда еще догадался… Немножко язык изучал, потом курсовик писал по цыганологии на третьем… Интересно стало.— Волохова развезло окончательно.— У них была такая земля… вполне себе благодатная… Потом пришли захватчики — и амба. Коренные населения ведь разные бывают. Я когда-нибудь об этом докторскую напишу, когда мир окончательно рухнет,— он счастливо засмеялся.— Интересная вообще фигня. Одни терпят всех захватчиков и вырождаются, как индейцы. Другие хитренько так их между собой стравливают, как наши,— Гуров-то хитер, капитан, очень хитер, не следует недооценивать Гурова! Я думаю, не просто так эти два народца вцепились в наш лакомый кусок: сказано, что призвали,— очень может быть, что и впрямь призвали. Сначала одних, потом других. Ну и живут под ними, как под зонтиком… Но есть третий вариант, Громов! Есть! Это вариант цыганский. Они ходят, чтобы никогда никому не достаться, и воруют, заметь себе, только коней — только средства передвижения! Видимо, в их случае травма захвата была слишком ужасна. А может, они просто не могут остановиться, потому что это ведь затягивает. Вот почему я думаю, что ходить надо не больше четырех лет. Но эти четыре года я прохожу, это как Бог свят. Потому что выбора нет, капитан, время близко. Больной когда подыхает? Когда вместо одной хронической болезни у него расцвел букет. Что и имеем. Ты бы хоть задумался, капитан,— сказал Волохов.— Тебе же голова не только для фуражки, сколько я могу судить. Вот и прикинь: есть тут два типа государства. Точнее, было, потому что сейчас мы имеем нечто третье, окончательный конец, вроде того, который наступает от резонанса двух хронических болезней. Был понос, присоединилась золотуха, спи, товарищ. Приступаем к характеристике поноса. Твои северные коллеги любят тут строить империю, хорошая вещь, науке известны позитивные примеры. Но чтобы строить империю, Громов, надо иметь — куда ее строить. В правильном языке, если есть правильный язык… ты представляешь, я ведь его не знаю, понятия о нем не имею!— но если он есть, то должно быть именно такое управление: строить — куда? Империя — она имеет целью распространяться, покорять себе, да, кто же спорит,— но нести свою истину, понимаешь? А у варягов нет этой истины, не восприняли, захват ради захвата, и весь их империализм — это долбать своих, гробить собственных солдат, своему, а не чужому населению создавать неприятности! Почему? А потому что изначально чужие. Они не умеют иначе воевать, кроме как швырять в топку: я все думаю — что же они-то с места сорвались, ходить пошли? Наверное, там случилось оледенение, ты как думаешь?