ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

1

Когда-то в Алабине была атомная станция. В конце прошлого века, незадолго до очередной хазарской революции, с ней что-то случилось — то ли земля внезапно содрогнулась в одном-единственном месте, хоть там сроду не бывало землетрясений, то ли начальство недосмотрело, но алабинская зона была огорожена колючей проволокой, на всех дорогах установили посты, а жителей самого поселка Алабино, молодого научного городка на пять тысяч жителей, срочно эвакуировали кого куда. После алабинской катастрофы распад пошел быстрей, а может, сама она была первым знаком распада. Говорили, правда, что никакой опасности эти места теперь не представляют. Через десять лет после аварии туда даже стали возить туристов. Говорили, что все радиоактивное топливо вылетело из реактора прямо в момент взрыва, Анька слышала об этом в какой-то передаче,— но точно никто ничего не знал. И причины, и последствия взрыва оставались в тени, а всякий, кто приближался к разгадке, либо бесследно исчезал, либо внезапно кончал с собой.

Анька знала об этой станции мало и смутно. Честно говоря, она думала, что они идут в какое-то другое Алабино, но когда среди леса пришлось ползти под ржавой колючкой, невесть с чего проведенной тут, она стала догадываться, что Василий Иванович привел ее в ту самую запретку.

— Тут же нельзя, Василий Иванович,— сказала она укоризненно.— Я читала, тут в радиусе двухсот километров ничего живого нет.

— Как нет?— удивился Василий Иванович.— А это все что?

— Да ведь это далеко от эпицентра.

— Ничего не далеко. Полезли, Анечка. Я тебе покажу тут все, раз уж ты привела меня. Увидишь, как тут люди живут. Никакому туристу не покажут, как оно на самом деле. А потом домой, сразу домой. Здесь-то мне ничего не сделается.

Некоторое время они шли лесом, потом он начал редеть, и сквозь просветы между березами, кленами и дубами Анька увидела высокие белые дома. Издали они казались очень красивыми. Алабино стояло в лесу, закрытое от случайных гостей. Туда и во времена станции пускали не всех. Только вблизи становилось видно, что дома сильно обветшали и краска местами облупилась, а стекла везде выбиты.

В центре города был стадион, заросший сейчас редким лесом. На зеленой мягкой траве здесь и там лежали васьки — это была их зона. Обычные люди, включая охранников, опасались сюда заходить. Ходили слухи, что в Алабине до сих пор сплошная радиация. Счетчики Гейгера показывали уровень, в десять раз превышающий норму, и никто не знал, сколько можно тут находиться,— но васьки ничего не боялись, и им действительно ничего не делалось. Анька испугалась — вдруг это распространяется только на них?— но Василий Иванович ее успокоил:

— Анечка, тут правда безопасно. Мы же тоже люди…

Он, казалось, даже обиделся.

— Почему же никто больше не ходит?

— Боятся, глупые потому что. Я бы тебя не повел в плохое место, Анечка.

Васьки ласково приветствовали Василия Ивановича, но ни о чем его не расспрашивали. Среди них это было не принято. Наверное, они и так все знали друг о друге, а может быть, в их среде просто стеснялись излишнего любопытства.

— А чего сюда все не идут?

— Анечка, каждый ведь в своем месте ходит. Наши никогда все сразу никуда не идут. Одни думают, что у себя пересидят, а другие — что облава скоро кончится. Я, кого мог, предупредил, а другие не хотят. Если человек не хочет спасаться, как его силком потащишь?

В Алабине природа быстро и уверенно брала свое. Среди города то тут, то там проступал лес, отвоевывая спортивные площадки, детские городки и дворы. Асфальт трещал, его взламывали побеги, и ясно было, что точно так же природа взломала когда-то страну, породившую Алабино. Это была сильная страна, она до многого дотянулась, но то ли земля против нее восстала, то ли сама она с собой не сладила,— и природа взломала ее, выбила окна, сорвала асфальт, хлынула неуправляемой и слепой стихией в города и на стадионы. Анька покачалась на ржавых качелях в детском городке. Скрип их напомнил ей собственный ее двор, и она, боясь разреветься, остановилась. В парке культуры и отдыха под ветром тихо поворачивалось колесо обозрения. На него, задрав головы, с улыбкой кроткого удивления смотрели местные васята. Детское в итоге досталось детям — но это детское было теперь ржавым, скрипучим, рассыпающимся; и дети были соответствующие, одно слово — васята. В детском садике уцелели шкафчики, в которых висела кукольная одежда, и осталась на стене газета, вышедшая за день до катастрофы. Туристов сюда не водили — они прогуливались лишь на самых дальних подступах к городу и рыбачили в реке, где якобы водились рыбы-мутанты. Есть их никто не собирался, ловили посмотреть, но так пока никого и не выловили, кроме обычной плотвы.

Анька долго бродила по детскому саду, в котором жили теперь васьки. Они ничего не трогали — во всяком случае, их пребывание здесь не вносило в этот мир большего запустения, чем то, которое воцарилось само собой. Заплесневел бассейн в центре детского сада, и в зеленой тине увязла пластмассовая золотая рыбка в короне. Теперь таких игрушек давно не делали, все было китайское. Правда, после того, как открыли флогистон, приходилось возвращаться к самообеспечению — на нефть уже никто ничего не менял, и новые игрушки были сплошь военные — солдатики, автоматики, иногда нефтянички.

Она мало знала о стране, исчезнувшей до ее рождения, но здесь кое-что о ней можно было понять. В сущности, теперь, когда от нее почти ничего не осталось, васьки были идеальными гражданами ее руин. Было похоже, что со всей страной случился синдром Василенко. В один миг у нее не стало ни прошлого, ни будущего, потому что в отсутствие страны ни прошлое, ни будущее не имело смысла. Ее история и планы были постижимы только в ней, а после нее рассыпались, как истлевший папирус. Все куда-то шли и что-то делали, и вдруг словно забыли, зачем. Наверное, это была не самая лучшая страна. Она была мало похожа на боевой лагерь, о котором читала Анька — на страну репрессий и войн. Здесь все уже дряхлело, осыпалось, а начальство кидалось приглядывать за всем одновременно и никого уже не могло ни удержать, ни наказать, ни защитить. Природа брала свое и перла отовсюду. Природу можно победить, но ненадолго — последнее слово всегда будет за ней. Хазары хорошо это понимали, поэтому и победили тогда. Вся последняя революция описывалась в учебниках как диверсия ЖДов, и Анька понимала теперь, почему. Если верить Василию Ивановичу, каждый из захватчиков следовал тут собственной стратегии. Варяги были союзниками зимы, когда все замерзает и замирает; хазары — союзниками весны, когда все тает и гниет. А дальше земля кое-как справлялась и начинала выживать сама — либо рожала, либо спокойно и уютно спала под снегом. Самым безобразным было время захвата — март, октябрь. Анька поняла теперь, почему всегда их ненавидела.

Васьки жили тут давно, они облюбовали алабинскую зону задолго до облавы. Тут был их рай — место, где никто никуда не торопился, никуда не шел, ни за что не ругал. Можно было слагать баллады, лежать на траве, бродить по зарастающим дорожкам или набережным, заходить в брошенные научные институты, откуда в спешке вывезли только аппаратуру, а мебель оставили. Коренному населению осталось в стране только одно место — где жить вообще было нельзя; но коренное население приспосабливалось ко всему, так что научилось выживать и при радиационном фоне, смертельном для других. Уж такое это было население: что для всех смертельно, для них оказывалось здорово и почти полезно.

Васьки расселялись в брошенных квартирах, в лесных наблюдательных станциях, в шалашах, которые неумело строили сами. Они почти не разговаривали друг с другом, потому что им и так было все понятно. Здесь, на земле, принадлежащей только им, они вернулись к прежним занятиям — васьки ведь бродят потому, что работать на чужой земле для них невыносимо. Здесь они временно оставляли бродяжничество и даже начинали что-то выращивать — как всегда, путем договора с почвой. Земля в Алабине родила удивительно, и немногие исследователи, проникавшие сюда в защитных костюмах и с массой предосторожностей, считали это следствием радиации. Тут росли одуванчики по пяти цветков на стебле, а картошка была с детскую голову. Радиация, конечно, была ни при чем. Просто землю оставили в покое, и она неутомимо рожала для своего коренного населения.

2

Впрочем, сказать, что в Алабине вовсе не было начальства, нельзя. В Алабине была Екатерина.

Екатерина — высокая, полная, решительная женщина,— давно уже занималась васьками, и не с целью благотворительности, всегда публичной, а просто потому, что таков был зов ее сердца. Она перевязывала их раны, руководила какими-никакими работами, на которые можно было их подвигнуть в Алабине, и содержала место в относительном порядке. Постоянных жителей в зоне было немного — редкий васька долго усидит на месте, случались побеги даже из васятников, бродяжничество у странника в крови; те, кто шел сюда подлечиться и отдохнуть, называли это про себя именно «пойти к Екатерине». Екатерина принимала всех. Она была строга, но справедлива. Жить здесь ей нравилось, потому что здесь был последний советский остров — осколок той страны, которую она застала и успела полюбить. Все, что стало после, ей не нравилось. Она уехала сюда из своего Петербурга и жила в одной из квартир шестнадцатиэтажной башни с ржавой надписью «Слава труду!» на крыше. В доме стояло сломанное пианино и кое-что из мебели. Васьки в благодарность за опеку пытались ей кое-что сколотить, но мастера из них были известно какие.