Вели мне жить - Хильда Дулитл

И ещё — он начинающий композитор.

Ловко они, однако, распались на парочки: Рейф с Беллой (Джулия, конечно, о них ни сном ни духом), Рико с Джулией, а тут ещё подвернулся очень кстати молодой, никому не известный музыкант — и сразу всё уравновесилось и округлилось, или, наоборот, упростилось до логической и ясной комбинации. Кстати, он приезжает в Лондон на Рожество. Да, верно, Новый год не за горами. Вот только «с кровью и вечностью» у Рико вышел явный перебор, хотя он, очевидно, не лукавил. Едва ли кто-то из них двоих — он ли, Джулия — сумеет держаться такой высокой планки, пусть даже они с Эльзой всё продумали и предусмотрели.

Джулия бросила быстрый взгляд на Рико, но не заметила в его глазах ни капли отрешённости: на загорелом лице они голубели, как кусочки ляпис-лазури, притягивая взгляд. Если Джулия пригляделась бы внимательней, она увидела бы, что выражение глаз Рико не было холодным или расчётливым. Она, наверное, иначе взглянула бы на вчерашнюю сцену — все вели себя, как дети, не от мира сего, немного наивно и излишне открыто заявляли о своих намерениях. У Эльзы есть или будет или был молодой друг (возможно, любовник), музыкант. И эта связь, как ни странно, лишь подтверждала правоту идеи Рико о великой матери-богине и нисколько не мешала их с Эльзой взаимоотношениям. Рико черпал «силу» у Эльзы — собственно, всё, что он писал, было связано, навеяно, подсказано её образом. Так что появление Ванио ничего не меняет в этом странном раскладе сил, — просто ещё один художник, только помоложе.

Джулия заметила, что Рико впился глазами в рюкзак в дальнем углу комнаты. «Ты что-нибудь хочешь?» Тот как будто не слышал вопроса — встал, достал из рюкзака блокнот, стал шарить в карманах с таким видом, словно искал садовый инструмент вроде секатора для подрезки кустов. Покопавшись, извлёк карандаш.

Он сидел и писал. Всё остальное не имело значения. Держа на колене раскрытый блокнот, он с головой ушёл в работу, совершенно позабыв об окружающих, — как учитель, когда составляет задания, или проверяет тетрадки, подумала она, а на самом деле, истинный художник, мастер без тени робости или стеснения. Пусть работает, если пишется, решила она и незаметно отодвинулась в тень, чтобы, не дай бог, как-то помешать ему или заставить из вежливости обратить на неё внимание. Впрочем, последнее было исключено. Она не стала подыскивать книгу — просто села лицом к окну и стала смотреть: по улице гулял ветер, качались ветки платанов, черневших на фоне обложенного низкими облаками неба. «Небо слишком близко», как-то то ли в шутку, то ли всерьёз заметил Рико во время одной из их встреч в Хемстеде, когда они вдвоём возвращались на квартиру из Вейл-оф-Хелт{65}, где Рико снимал коттедж. «Слишком близко к земле! Ох, уж это родное небо — как бумага, как набрякшая от воды промокашка. Ненавижу!»

Почему-то именно сейчас, когда она смотрела на платаны, которые всегда так красочно облезают, заламывая чёрные голые ветки, ей вспомнился тот давний разговор. Зима в Англии почти всегда бесснежная. Она поймала себя на мысли, что думает про снег и на языке вертится строчка из её недавнего стихотворения о Додоне{66}: вот оно лежит рядышком на полке, за книгами, свёрнутое вместе с другими стихами. Пусть вылежится.

«Временам года несть числа, и скользят в едином порыве снежинки»{67}, неотвязно звучали слова. Вечная её забота — прямые столбики строф! Рико смешной, — как-то крикнул ей в сердцах: «Да пошли ты к чёрту этот опостылевший домашний очаг!» Потом написал шутливо: «Наша томная лилея призывно кивает, стоя над обрывом». Но когда дело доходит до стихов, до любой из её синкоп, возразить ему нечего! Достану-ка я стихи. Пройдусь по ним ещё раз. Она повторила взглядом ломаную линию ветки, черневшей в оконном проёме.

Подняла глаза, откликаясь на немой призыв, ища нить разговора. Вот она — нить: невидимой линией рассекает комнату его взгляд, устремлённый прямо на неё, как мысленно проведённая траектория, пунктир в сумраке. Интересно, давно он так сидит и смотрит? Уж не с того ли момента, как, сев у окна, она ушла в себя, безотчётно скользя взглядом по ломаной линии ветки платана? Мыслями она далеко, но горизонт как бы задан синкопированной формулой этой самой ветки. Ей представилось, как он поднимает глаза и видит, что она сидит у окна, погрузившись в свои мысли, — а она как раз в тот момент задумалась о стихах про Додону, будучи в полной уверенности, что она одна. Ан нет, получается, что именно в тот момент, когда вспоминала стихи, она и была ближе всего к Рико, который, собственно, и вдохновил её написать те стихи. Выходит, когда Рико нет рядом, он ближе к ней, чем когда они вместе.

А теперь между ними протянута невидимая нить, будто в воздухе начертана вязь, — не огненными буквами, обыкновенными, — но всё равно притягательная. Пусть нет в ней напряжённости и силы, что она ощутила в нём вчера вечером, когда он выпалил свою странную и патетическую фразу о «любви, вписанной кровью на все времена». Нет, конечно, не кровью — какая там кровь! И не вписанной, нет, — просто растаявшей в вечереющем сумраке комнаты, многое повидавшей на своём веку. И тем не менее, слова эти остались на веки вечные, на все времена.

Она поднялась, будто по чьему-то внушению, перешла на его половину, придвинула стульчик к тому месту, где он сидел, и села рядом, словно послушный ребёнок Вчера он сказал поразительные слова о любви «на веки вечные» — так вот, она готова ответить. Протянула руку. Тронула его за рукав. Он не понял, — вздрогнул, отпрянул, дёрнулся, словно оскорблённый зверь. В нём было что-то от мустанга — он не переносил и малейшего прикосновения к своей особе. Но как же так! Ведь это он вчера вечером, сидя на этом самом месте, сказал ей слова, от которых всё кругом занялось пожаром, — накалились решётки на окнах, лава хлынула через край, — Эльза свидетельница. Ведь это он вчера вечером сказал за кофе: «Это вписано огнём и кровью на все времена». И, однако, стоило ей коснуться его руки, как он отпрянул, будто раненый зверь.

Он и есть зверь, — леопард, ягуар. Не она его манила! Это он заманивал её своими письмами, а вчера в открытую предложил союз. Но о какой дружбе может идти речь, если даже лёгкое прикосновение — не к руке, к рукаву! — вызывает у него отвращение. Она спрятала руку. За дверью послышались голоса.

Она не знала — откуда ей знать? — был его жест выражением личной неприязни: эдаким noli me tangere[8] (его собственное выражение), или же он интуитивно почувствовал, что сейчас в комнату войдут, и дёрнулся, избегая возможной неловкости. И действительно: в следующую секунду в дверь, хохоча, вошли Эльза с Беллой — они встретили на лестнице г-жу Амез: «маленькая драконша», — так окрестила её Эльза (слышала бы она, как ядовито та прошлась намедни по Эльзиной национальности — этой «немчуры», как выразилась г-жа Амез), — так вот, «драконша» уже справляется о Фредерике. «Ты обидел её?» — без всякого перехода спросила Эльза. «Ну да с него станется», тут же заметила, не дожидаясь ответа. Видно, почуяла что-то в атмосфере комнаты, — будто перейдена черта: ничего не сломано, не разбито — просто отложено, оставлено, задвинуто, стёрто, будто тряпкой прошлись по записи мелом на доске.

Джулия как сидела, так и осталась сидеть на своём месте. Руки сложены на коленях, а всего каких-нибудь пять-десять секунд назад эти самые руки, — эта же рука! — коснулась его руки (под рукавом из грубого твида), а он отпрянул от её прикосновения. Она не сжалась, не напряглась, не выдала себя ни малейшим движением. Пространство комнаты населяла собою Эльза. Её густой голос обнимал всех и вся. Джулия сидела спиной к столу, но по звону посуды догадывалась, что Белла накрывает на стол. Пора опять пить чай.

Эльза приговаривала: «Где тут большой лев? Вот для него пирожки — не пироги, а пирожи-щи-и!» А Рико и ухом не повёл — всё писал: интересно, он всё это время не отрывался от работы или же, когда она вошла, положил карандаш между страницами своего старомодного блокнота? Во всяком случае, сейчас он строчил, не подавая виду, не отрываясь от страницы.

— Пироги! — прорычала Эльза, точно все они оглохли, не понимают её добродушного тевтонского юмора. «Слышите, пироги для большого Лёвы!» Она развернулась и встала перед ним, подбоченясь. «Фредерико, говорю тебе, эта маленькая драконша растаяла,» — спрашивает меня: «А к-аак…» Эльза попыталась было воспроизвести на своём гортанном немецком рафинированную речь англичанки. Но в её пересказе речь миниатюрной фабианки вообще не угадывалась. «А как поживает ваш знаменитый муж?» Это была, конечно, чистая ложь: г-жа Амез никогда не позволила бы себе сказать ничего подобного в лоб. Она вообще, возможно, только потому и заговорила с Эльзой, что ей стало неловко за свой шовинистский выпад накануне — фабианцы такое себе не позволяют. «Слышишь, Фредерико, я тебя спрашиваю — чем ты её обидел? Да отложи же, наконец, этот треклятый карандаш!» Интересно, отложит или нет? Не отложил — будто не слышит.