Вели мне жить - Хильда Дулитл

Да, так и вышло — их пальцам передалось прикосновение мастера. В их плоть вошла живая красота — они прониклись чувством прекрасного. Целые города стёрты с лица земли. Сколько людей расстреляно, и нет этому конца. А их двоих по-прежнему что-то связывает.

— Знаешь, Жюли, в чём твоя проблема? Ты всегда опережаешь время. Живёшь в мире, которого ещё нет.

Вот тебе раз!

— Ты словно из Данте читаешь, Рейф.

Только не очень похоже на Данте. Разумеется, каждому из них уготован геометрически правильный, иерархически организованный круг ада. Каждому! Бёлле, Морган, Рико, Эльзе, кичившейся до войны своим прусским происхождением; её знаменитый брат-лётчик разбился недавно{62}. Все они, рано или поздно, так же кончат. Что значит «опережать время»? «Жить в мире, которого ещё нет»? Что он хочет этим сказать? А что если этот мир уже был в прошлом? А если прошлое, если прошлые круги прошлых миров — те же ступени храма Посейдона в Пестуме{63} или стеблевидные колонны мраморной аркады Латеранского собора Св. Иоанна в Риме, или что-то подобное, — остаются, несмотря ни на что? Что если они продолжают каким-то образом существовать даже уничтоженные бомбёжкой, — в виде миража или отражения? Получается, что эти прошлые, вовеки пребывающие миры несли в себе красоту, что существовала и в прошлом, и сохранится в будущем? Что, если прошлое и будущее сливаются (должны слиться?) в один вечный круг абсолютной совершенной красоты? Когда-то они повторяли молитву (из Платона, не так ли?): «И да пребудут в согласии душа и тело». Какое уж тут согласие? — кругом война. А если и наступает мир, то в такие редкие мгновения полноты и с таким невероятным трудом он отвоёвывается, что и впрямь становится миром, которого ещё нет. Вот и Рейф, и Рико в один голос твердят: «Ты в плену собственных грёз». А может, мечтать — это главное?

Он поискал глазами коробочку с чаем. «Вот она — рядом с книгами». Ага, нашёл. Всё та же старая коробка с потрескавшимися эмалевыми фигурками китайца и дамы с зонтиком: обычный набор.

— Жаль, в своё время мы не купили изящную лакированную коробочку красного дерева для чая, а подарить нам никто почему-то не удосужился. Знаешь, с двумя отделениями, внутри обшитыми оловянными или цинковыми пластинками — для герметичности, и с такой чудной ложечкой из слоновой кости?

Он отозвался:

— Ну, вообще-то нам много чего не додарили.

— Не скажи! Помнишь, г-жа Маунт-Сетон подарила нам статуэтку Будды из искусственного нефрита — её ещё, говорят, преподнёс её двоюродной тётушке Сэвидж Лэндор?{64}

— Как не помнить — конечно, помню.

Они рассмеялись — это была их старая шутка.

— Все почему-то думали, особенно поначалу, что мы до ужаса светские, — заметил он.

Зачем оглядываться назад? Прошлого нет — есть только сейчас: этот вечер и эта ночь. Это утро. Всё кончается! Вот забулькала вода в чайнике. Вот он забеспокоился: «Смотри, не простудись, Жюли», набрасывая ей на плечи шинель. Засуетился, засобирался в дорогу, ища глазами шинель, — напрочь забыв о том, что он только что набросил её ей на плечи.

— Нет бы, отдать тёплые вещи гражданским, — так они всё припасают для войсковых частей, — ворчал Рейф Эштон, похлопывая себя по карманам зимней офицерской шинели.

VI

Какой он маленький! Сидит, скрючившись, в её кресле. Она устроилась напротив. Эльза с Беллой ушли. Белла их всех очаровала. Пригласила Эльзу за покупками. Та мигом согласилась, бросив Джулии на прощанье: «Оставляю на тебя Фредерико». Все это расценили так, будто Эльза благословила их: теперь им с Рико предстояло что-то решить. Но что решать, когда Рико — это видно — смертельно устал? Сама она уже перешла рубеж усталости и ничего не чувствовала. Прав Рейф Эштон: «Ты же бесчувственная».

Маленький он только с виду. А когда они стоят рядом, он почти одного с ней роста. Сдаваться он не собирается. У него отняли дом, забрали его рукописи, пригрозили, чтоб больше в Корнуолл не возвращался.

«Это всё ты — ты виновата, проклятая пруссачка!» — нападал он вчера за обедом на Эльзу.

Обед они собрали на скорую руку, пришла Белла, и всё шло как по маслу. Тема Орфея не всплывала: о поэзии не говорили. Обсуждали дела житейские: где Фредерики будут жить, кто их приютит? Конечно, первое время можно пожить и здесь: Рико наверху, в комнате Ивана, Белла и Эльза — у Джулии. Женщинам она отдаст кровать, а сама утроится на раскладушке за ширмой. Что она ещё может предложить?

Рано или поздно подвернётся более удобный вариант. Фредерик уже навёл справки: «Я ездил сегодня утром в Хемстед, но, к сожалению, неудачно — не застал Молли Крофт. Она написала, что у неё пустует дом в Кенте и мы можем его занять на время. Сейчас там её сын — приехал с фронта в отпуск».

— Но потом он снова уедет, — заметила Джулия.

Как ей всё это знакомо — приехать на побывку, потом уехать назад; возможно, никогда уже больше не вернуться. Вот и Фредерику с Эльзой теперь предстоит мыкаться, увязывая свою жизнь с заботами Молли Крофт и её сына.

Но пока, во всяком случае, всё в порядке. Рейф вернётся не скоро, — если вернётся вообще. Так что с этим трудностей не будет. С едой, конечно, туговато, — как выразился бы Рейф, «нужно будет потуже затянуть пояса», и ещё надо ждать подножку от г-жи Амез. Не далее как вчера она напала вечером на Джулию, встретив её в прихожей: «Почему же вы, г-жа Эштон, не предупредили меня о том, что миссис Фредерик — немка?»

Он сидит напротив. И это тот, кто, подобно огнедышащему вулкану, вливал свой жар, как крепкое вино, в мехи своих романов — этих заклинаний Эроса, которых издатели боятся, как огня, после судебного запрета его последней книги? Это случилось в самом начале войны. А сегодня — до книг ли? Стихи его — из того же горнила и той же пробы, что и романы, да только лава поостыла, и всё засыпало толстым слоем пепла. Устал он. Они оба устали. Они сидели молча, — не от безучастности, а, скорее, пытаясь объясниться без слов. Я совсем не такой. Помнишь, анемоны в коробке? — так вот, представь, это я их тебе послал. Я всего себя вложил в ту рукопись, а ты даже не удосужилась ответить, — просто отписалась, что получила, и всё.

Вот мы и встретились, — отвечала она без слов. Ты не знаешь, что последние полгода происходило в этой комнате, но ты всё понимаешь. Вроде бы я здесь, а на самом деле, мыслями и душой я в черновиках стихов, спрятанных за томиками «Меркюр де Франс». Ты почти все их читал. Там я — настоящая. Здесь — нет.

Всё это сказано без слов. На подошвах его тяжёлых грубых башмаков, — в таких обычно сеют пахари, — налипла глина. Она заметила, что брючины его простых хлопчатобумажных штанов до сих пор подвёрнуты, — чтоб не забрызгать грязью. Он ещё, как говорится, не успел отряхнуть пыль со своих ног. Он весь пропитался Корнуоллом. Загар ещё не сошёл — лицо дышало морской свежестью, хотя чувствовалось, что это — наносное, и скоро сквозь загар проступит бледность. Она помнила, каким увидела его в первый раз: худющим и бледным, почти калекой, чахоточным. Запомнились огненно-рыжая борода и голубые глаза. Она чувствовала на себе его взгляд — спокойный взгляд человека, который никуда не спешит.

Говорить вроде было не о чем. Вчера вечером он сидел там же, где сейчас. В другом кресле, где сейчас сидит Джулия, расположилась Эльза, а Джулия, как послушная девочка, села между ними. «Эльза по одну руку, — сказал Рико, — ты по другую. Эльза справа, ты слева». Словно не слыша, Эльза сидела себе, подшивая обрясившийся край старого джемпера. Из её сумки с рукоделием торчали в разные стороны нитки, тесёмки, — она невозмутимо взирала на весь этот беспорядок. Их нехитрый скарб, — всего несколько сумок, собранных в спешке, — был свален горкой возле книжных полок в дальнем конце комнаты.

Как всегда, пили чай. Рико не курил. А Эльза дымила, как паровоз, одну за другой, пока не вышли сигареты. Вдруг Рико затянул: «Ты дана мне на веки вечные, наша любовь вписана кровью на все времена». Чья любовь? не поняла Джулия. Его и Эльзы? Нет — это и так само собой разумеется. У них будет совершенный треугольник, так решила Эльза.

— Тогда я смогу свободно любить, — пробормотала она гортанно, с немецким акцентом, — своего Ванио.

А это кто? хотела спросить Джулия, но не решилась. Позже выяснилось, что Ванио — это молодой шотландец или наполовину шотландец, по имени Ван, их сосед по Корнуоллу, — у него там большой дом. Его не «забрили» только потому, что у него нашли сердечную аритмию, — ничего серьёзного, но для отсрочки от армии этого оказалось достаточно.

И ещё — он начинающий композитор.

Ловко они, однако, распались на парочки: Рейф с Беллой (Джулия, конечно, о них ни сном ни духом), Рико с Джулией, а тут ещё подвернулся очень кстати молодой, никому не известный музыкант — и сразу всё уравновесилось и округлилось, или, наоборот, упростилось до логической и ясной комбинации. Кстати, он приезжает в Лондон на Рожество. Да, верно, Новый год не за горами. Вот только «с кровью и вечностью» у Рико вышел явный перебор, хотя он, очевидно, не лукавил. Едва ли кто-то из них двоих — он ли, Джулия — сумеет держаться такой высокой планки, пусть даже они с Эльзой всё продумали и предусмотрели.