Вторжение (сборник) - Юрий Нестеренко

– Молишься? – догадался Бартоломео, заметив, как шевелятся губы юноши. – Правильно, молись. Человеческая мудрость худа и убога. Чего не может постигнуть ум, искушаемый дьяволом, постигает сердце, открытое Господу…

Они свернули направо, прошли еще немного и оказались на площади Цветов. Здесь уже толпился народ. Томазо, не вполне представлявший, куда они направляются, вздрогнул, когда взгляд его упал на помост, обложенный хворостом, и столб, устремленный в небо, словно воздетый перст. С одной стороны площади сколочена была трибуна; там чернели рясы монахов и пестрели яркие шелка гражданских чиновников. Слева и справа от трибуны блистали алебарды и шлемы гвардейцев.

– Ну ладно, – засуетился вдруг Бартоломео, – отсюда посмотришь, на трибуну тебе, в общем, не положено…

Томазо остался в задних рядах толпы. Он мог бы протолкаться вперед, но у него не было такого желания. Слева от него две женщины оживленно обсуждали новую французскую моду.

Справа канючил какой-то мальчишка: «Па-ап, ну возьми меня на плечи, мне не видно…» – «Да погоди ты, нет еще ничего», – раздраженно отвечал ему отец.

Наконец привели осужденного в размалеванном позорном балахоне и колпаке. Толпа зашумела, подалась вперед; многие поднимались на цыпочки. Томазо тоже продвинулся поближе к помосту, желая разглядеть лицо этого человека. Оно было бледным, но спокойным. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль; казалось, он не замечал ни толпы, ни палача, привязывавшего его цепью к столбу. Томазо вдруг с ужасом понял, что этот нераскаявшийся грешник, еретик, точь-в-точь напоминает ему святых великомучеников, как их изображают на картинах.

Горнист протрубил сигнал. Лица обратились к трибуне. Только осужденный по-прежнему смотрел куда-то в бесконечность, где, должно быть, открывалось нечто, внятное ему одному.

Один из монахов на трибуне поднялся в полный рост и развернул манускрипт. Томазо с удивлением понял, что это дядя Бартоломео.

– В лето Господне 1600-е, месяца февраля 7-го дня, трибунал Святой Инквизиции города Ромы, рассмотрев дело Джордано Бруно, обвиняемого в ереси…

Монах в этот миг даже казался выше и стройнее. И никакого намека на добродушие не было в его голосе. Вот он во всей красе – воин Иудов, вышедший на бой с самим дьяволом! Но чем больше Томазо слушал, тем больше переставал понимать происходящее. Приговор был составлен на редкость смутно и путано. Невозможно было вообще уяснить, в чем конкретно обвиняют этого Бруно и почему они считают, что за это его надо убить.

И почему он считает, что за это стоит умереть.

Взгляд Томазо соскользнул с трибуны, обежал площадь и снова остановился на приговоренном. Тот, словно почувствовал, отвлекся вдруг от своих далей и высей, и на какой-то миг их глаза встретились. Томазо вдруг остро почувствовал, как ему хотелось бы поговорить с этим человеком.

– …Церковь с тяжким сердцем отступается от сего еретика и предает его в руки светских властей, прося применить к нему наказание милостивое и не допустить пролития крови, – брат Бартоломео свернул пергамент и передал его кому-то слева от себя.

Хворост оказался отсыревшим, и палач долго не мог его разжечь. Но, наконец, костер запылал. И раздался первый крик – страшный, чудовищный вопль невыносимой боли, в котором, казалось, не осталось ничего человеческого. Объятая пламенем фигура корчилась и извивалась в своих цепях. А потом в ноздри Томазо ударил запах – отвратительный запах горелого человеческого мяса и волос.

«Если бы победил Иисус, было бы еще хуже, – повторял себе юноша, как защитное заклинание. – Было бы еще хуже…» Но из глубины сознания уже мощно рвалась, сметая все преграды, дикая, кощунственная, еретическая мысль: «Нет. Было бы все то же самое».

Август

Я не знаю, сколько правды в том, что я собираюсь сейчас изложить. Бесспорно только одно: кассета действительно существует, я ее слушал и воспроизвожу здесь дословно. Но можно ли верить тому, что на ней записано? Не могу ответить ни утвердительно, ни, увы, отрицательно. Решайте сами – после того, как узнаете то, что знаю теперь я.

Кассету я получил от одного моего приятеля, журналиста «Московского комсомольца». Собственно, он мне даже и не приятель – так, знакомый, с которым мы иногда обмениваемся весточкой по электронной почте. Но вот на днях, в десятую годовщину августовского путча, мы встретились вживую.

Мы не договаривались о встрече – просто и я, и он в одно и то же время оказались у Белого Дома, который (еще не будучи тогда знакомыми) защищали десять лет назад. Для меня прийти туда и принять участие в юбилейных мероприятиях – именно сейчас, когда это сделали совсем немногие – было делом принципа; что привело туда его, я не спросил – должно быть, опасаясь услышать, что он здесь просто по заданию редакции.

Итак, мы встретились; поговорили, естественно, о путче, о тех трех днях, о бездарно упущенных возможностях и о том, во что все вылилось теперь.

– И все-таки – тогда мы действовали правильно, – произнес я риторическую фразу.

– Черт его знает… – задумчиво пробормотал он.

– Что это ты имеешь в виду? – неприязненно осведомился я, готовясь к острому политическому спору.

– Да так… Ты ведь фантастику пишешь. Хочешь, подкину тему для рассказа?

– При чем тут фантастика?

– Вот и я думаю – при чем… Потому что, если это не фантастика, то все гораздо хуже, – непонятно ответил он. – Видишь ли, в октябре 93-го к нам в редакцию пришел один человек…

– Это во время мятежа красно-коричневых? – уточнил я.

– Недели через две. Он представился следователем Генпрокуратуры и показал мне свое удостоверение. Тут же, впрочем, оговорив, что делает это лишь для того, чтобы убедить меня, а не для того, чтобы его имя было названо в газете. По его словам, он был одним из тех, кто в 91-м, после провала путча, расследовал роль КГБ в августовских событиях. Собственно, больше он практически ничего не сказал, только передал мне кассету.

– Видео?

– Нет, аудио.

– И что на ней?

– Допрос одного из кэгэбэшников.

– И? – поторопил я.

– Могу дать послушать. А выводы сам делай.

– Давай.

– Думаешь, я ее с собой таскаю? Найти надо… Если хочешь, можем завтра пересечься.

Мы договорились о встрече. Если бы я действительно писал фантастический рассказ, то, наверное, сообщил бы, что кассета исчезла таинственным образом, что за несколько секунд до встречи моего знакомого сбила машина у меня на глазах и т. д. и т. п. Но я описываю все так, как было на самом деле: я подъехал к нему в «МК» и получил кассету, восемь лет провалявшуюся у него в столе. Это была обычная советская кассета МК-60, выпущенная, судя по этикетке, в июле 1990 года. Сорок минут спустя я был уже дома и вставлял ее в магнитофон.

Вот что я услышал.

«Фамилия, имя, отчество?»

«Зелинцев Евгений Витальевич».

«Год и место рождения?»

«1947, Москва».

«Национальность?»

«Русский».

«Партийная принадлежность?»

«Член КПСС с 1976 года», – в голосе отвечавшего слышалась усмешка.

«Место работы?»

«Управление «Ч» КГБ СССР».

Последовала короткая пауза – должно быть, следователь, сам явно не комитетчик, пытался вспомнить, что это за управление, или даже заглядывал в бумаги.

«В структуре КГБ нет управления «Ч», – сказал он наконец.

«Это неофициальное название. Официально это называлось – отдел анализа мифологии и фольклора. Формально отдел входил в состав управления «Т» – научно-технической разведки».

«Какую должность вы занимали?»

«С ноября прошлого года – заместитель начальника отдела».

«Итак, Евгений Витальевич, – следователь покончил с формальной частью, и тон его изменился на несколько более задушевный, – вы добровольно изъявили желание рассказать о вашей роли в подготовке антиконституционного переворота. Какую же роль вы сыграли?»

«Я был его вдохновителем».

«Поясните подробнее».

«Двадцатого июля сего года мною была подана аналитическая записка на имя Председателя КГБ Крючкова. В этой записке мною обосновывалась необходимость переворота и гарантировался его успех».

«Почему вы подали записку через голову непосредственного начальства?»

«Я имел на это полномочия».

«Вы употребили термин «переворот». Вы уже тогда отдавали себе отчет в незаконности предлагаемых мер?»

«Это не имело значения».

«Вы не ответили на вопрос».

«Да, отдавал».

«Какие цели вы преследовали?»

«Сохранение Советского Союза, восстановление железного занавеса и возобновление холодной войны».

Снова короткая пауза – видимо, следователь не ожидал столь прямого признания.

«Именно эти цели были изложены вами в аналитической записке?»

«Только первая. Второе и третье подавалось как необходимые меры. Впрочем, я не заострял на них внимание, полагая, что их необходимость очевидна при силовом варианте сохранения Союза».