Вышивальщица. Книга первая. Топор Ларны - Оксана Демченко

Кимка мой лежал на прежнем месте. Маленький, как игрушка, зайчонок из дерюги, заплата на заплате, нитки цветные да солома под ними, кто-то таким может его увидеть, наверное… Вот только мне Кимочка и живой, и родня, и вполне себе человек. Просто получше прочих, которые белкой обернуться не могут, олениху подоить не сподобятся, да и сказку не выплетут из узорных слов…

Взяла я иголку, провела рукой над канвой, выравнивая её… И стало мне неловко. Не могу его вышивать. Не могу – и все! Мне-то он человек, иголкой уколоть страшно. Да ладно бы только это. В лесу Безвременном все непросто. Куда колоть и как? Нет моего Кимочки на канве, и места ему нет, и цвета, и формы. Безвременье – оно свою метку в мире иначе кладет, надо полагать. Уж не чета мне мастерицы создали сказочное полотно. Весь лес здешний – именно полотно, полное чужой выработки и чужого замысла. И Кимка мой в нем. Вплетен, соединен и неотделим. Не зря коряги так воюют!

Я закрыла глаза. На ощупь не так страшно. На ощупь я не вижу его. Можно подойти, сесть и делать то, что с людьми не делают. Подновлять… Нитка нужная, как дедушка и обещал, сама прыгнула в руку. Смешная нитка, крученая, и даже сквозь веки знаю: вся она разноцветная. Тут черничная, а чуток подалее – земляникой отдает. Прыгает, норов кажет, петли заячьи кладет под иглу. Путается, норов выказывает. Я все руки исколола, пока нитку одолела и к делу пристроила. Убрала иглу с коротким хвостиком без полного цвета, заткнула в шов передника. И осторожно открыла глаза.

Кимочка мой спал сладко и мирно. Здоровый на вид, такой весь – праздничный. Румяненький, со щечками – лесными яблочками. А то осунулся, сделался ну чисто опенок по осени, вся кромка на его шляпке обтрепалась, да и сама шапка сделалась ненова, потерта и буровата…

Очнулся мой Кимочка после полудня. Солнышку улыбнулся, а потом на руку свою глянул – и поник.

– К деду ходила, негодница?

– Кимочка, ты не серчай…

– Да чего там, поздно. Пойду, орехов в запас тебе наберу. – Сказал так серьезно, что и слова в ответ не возразишь. Он, оказывается, бывает вполне даже обстоятельным. – Эх, дед Сомра… я тебя перехитрил, своего добиваясь. Но ты выждал, мои мысли к своей пользе повернул. Разные мы… так и надо, наверное.

– Кимочка, ты про меня – что разные?

– Про деда, – тихо отозвался он. – Другая у него сказка. Взрослая. И не сказка вовсе, легенда, наверное. С особым смыслом. Тебе до той легенды чтоб добрести, еще сколько сапог надобно стоптать. Не хочу так! Почему у людей обязательно всё через тяготы да испытания, да что за напасть такая?

Он безнадежно махнул рукой и побрел к двери. Отвернулся резко, но я-то его знаю. Теперь даже лучше прежнего, пожалуй. Оказывается, он умеет плакать. И от моей штопки душа у него не перестала болеть. Как и у меня. Всемогущий мой заяц, способный лишь собрать в дорогу орехи… Там, вне леса, его ведь совсем нет, пожалуй. И силы его нет. Только память о нём сохранится. Спасибо, дозволил мне дедушка вернуться однажды с новыми вопросами. Уже немало. Навсегда с Кимочкой прощаться – надвое душу рвать…

– Неслушница! – это он шумит от порога, не возвращаясь в дом. Указания раздает, пробует всё по-прежнему оставить, хоть ненадолго.

– Да, Кимочка.

– Три дня он тебе дал, это уж обязательно… Вот сядь да шей. Исхитрись мне приятеля удумать.

Я удивилась так, что ноги сами вынесли к порогу: выяснять продолжение. Как это – приятеля? Как это – удумать? Кимка щурился весело, по-старому, с задорной хитринкой, на солнечный лучик похожей. Мол, всё одно деда обману и на свой лад его умысел выверну…

– Дети сказы слушают, а как подрастут – сами выплетать пробуют, – охотно пояснил Кимочка. – Вышей на память сказ. Про меня не сладишь, я тут исконный житель, мой случай особый. Ты по-иному назови. Фимочкой или может – Тимкой… И смотри: проверю, не жалела ли себя, мысли в канву ввязывая. Пожалеешь – коряги мои, и те не послушаются его. Тетка туча изведёт, она ведь, непутевая, что ни вечер, в дуб высверком целит, маковку ему хочет засушить. Щекотно ей над дубом ползти, так и шумит, так и жалуется.

Я улыбнулась с облегчением. Вот теперь он точно – мой Кимка. Веселый, и заботы не про него созданы, и беды не ему грозят. Сиганул с места длинным скоком. Когда шубку серую накинул, и не понять, а только по траве уже пятки заячьи замелькали.

– Фимочку сошью, – пообещала я вслед. – И жалеть себя я не обучена, ты такому никогда не наставлял. Тоже, высказал нелепицу, насмешник.

Как этого самого Фиму неведомого шить, мне и подумать страшно. Только против Кимкиного слова я – немая, послушная. Сказал – значит, надобно исполнять. Не пояснил прочего – значит, сама думай, голова не только для того имеется, чтобы косу привесить было сподручнее.

Я добыла иголку из шва передника. Чудная иголка в моём вышивании. Пока не надобна, рыжим штрихом прячется, нет в ней ни твердости, ни колкости. А тронь с замыслом – и сама явится. Золотая, острая, до дела охочая. За пустоглядство пальцы колет, а ещё солнышку бликом подмигивает.

Канва под руку легла удобно: небольшая, на шейный платок только и годная. Или малое полотенце. Небо я вышивать не стала. Всегда, неумеха, с простого начинала, от главного увиливая. Небо – оно сплошной покой, а разве в хорошей сказке покой водится? Там всякое иное, кроме него… Только и это шить в первую очередь не след. Что же мне выбрать, с чего начать большое дело? За что мне зайца нового изловить, чтоб не убежал до срока, не увернулся от своей сказки? Я хихикнула – и начала с пятки. Вот он, попался. Мелькнёт пятка – а прочее само додумается, пожалуй.

– Жил был, – важно сообщила я пустой канве, – в Безвременном лесу Фимочка. Чудо новое, доселе небывалое. Тетки тучи он не боялся, с дядькой ветром наперегонки бегал. И никого он не уважал так, как братца старшего, Кимочку. Учился у него всем премудростям леса, чтоб не попусту скакать, но и дело крепко знать… А дело его важное, коренное. Мир в лесу хранить, вот так.

Я вздохнула, осторожно улыбнулась. Прав дед Сомра. Из своей души нитки драть изрядно больно. И дело хорошее, и нет в нем темной памяти, как с князем безумным было, – а слезами исхожу, над шитьем сидючи. Носом хлюпаю, всю канву замочила. Руки дрожат, иголка стала колючей и за каждую ошибку наказать норовит. Непросто свою к Кимке доброту вплетать в узор. Приходится отдавать и прощаться, да так, что душу надвое, лучшую половину – всю как есть тут оставлять, допустив для неё новую жизнь чуда лесного.

Вполсилы разве кого оживишь, будь он даже вовсе простой заяц? Вполсилы только изуродовать можно, оболгать да ленью зарастить… Но мой Фимка не таков совьётся. Без узелков да без изнанки лохматой, выказывающей нерадивость швеи. Он будет настоящий, чтобы с самим дедом Сомрой спорил, чтобы расти мог и своим умом жить! Жаль, времени дадено мало, три дня. Но я уж постараюсь. И Кимочке память, и мне надежда. Хоть так – а буду с его лесом родная, значит – вернусь… И себя в большом мире не потеряю. Фимка – моя тропка к себе, к лучшему и памятному в душе, к очень важному.

Глава третья.

Замок выров ар-Бахта, хозяев всей Ласмы

– Как вы управляетесь всю жизнь – с одной парой рук? – очередной раз удивился старый Шрон, ловко лязгая клешнями. – Ох-хо, я после шторма пообломал лапы, вот уж познал тяжесть людского удела. Нет, негоже ваше небо распорядилось. Наши-то глубины куда добрее к своим детям. Сколь дали, сколь в запас ещё добавили…

– Воистину мудры глубины, дядька Шрон, – поддакнул Малек, бережно поливая панцирь из бадьи. – Не печёт? А то солнышко злое сегодня, может, я заслон натяну?

– Не печёт, – голос старика прозвучал гулко, ласково. – Если нас ядом таннской соли не травить, мы на берегу до десяти дней не сохнем. А при должной подготовке, да если вода на протирание есть, да еще и масло особое – так полный ваш месяц выдюживаем. Думаешь, иначе могли бы мы одолеть дорогу к дурацкой этой власти, гнилью наши же умы напитавшей? Вот то-то, теперь понимаешь. Перестарались глубины, вымеряя нам запас крепости. Обманула нас наша сила, к полной слабости вывела кривой тропкой береговой… Я знаю: уже третий век все наши кланды ущербны. Это угодно сильным замкам аров, да и не только в их интересах дело, если глубже глянуть. Мягкохвостые крепче за власть цепляются, хитростью берут. Им власть дороже глубин. Привычка к ней возникает великая… Гнильцы, как есть гнильцы!

Клешни сердито щелкнули. Старый выр удобно устроился на палубе – просторно, лежа на брюхе и изогнувшись. Тремя парами рук он чистил рыбу, а отведенными к спине клешнями резал тонкий узор на бревне, приглядывая за всеми работами пятью своими глазами: глубоко сидящими нижними, вынесенными на стеблях главными и наиважнейшим в бою для лишенного шеи выров – спинным… Малёк восторженно наблюдал многоделие старика. Помогал по мере надобности. То воды приносил – полить панцирь и вымыть руки. То отгребал негодную рыбу и отходы очистки. То держал и поворачивал бревно.