Слеза чемпионки - Ирина Роднина

Когда мы начали выигрывать, разлад в семье Улановых только усилился. Но отец всегда был за Лешу. А его мама считала, что на моем месте должна быть ее дочь. Лене пытались найти и даже нашли какого-то партнера, она с ним выступала, но явно неудачно.

А Саша Тихомиров стал кататься с Людой Суслиной. И долгие годы они входили в сборную страны. Они были чуть ли не первыми учениками Тарасовой, когда Таня решила работать тренером.

Несмотря на то что мы с Улановым много времени проводили вместе, у нас совершенно не возникало романтических отношений. Что бы там народ ни говорил. В шестьдесят восьмом году возникла смешная ситуация. Звонит мне Лешка и говорит: «Знаешь, я уезжаю в Ленинград. Я буду кататься с Людой Смирновой». Я ему: «Да? Ну ладно». То есть я к его решению отнеслась спокойно. Только что прошел наш первый чемпионат Европы, на котором мы никак особенно не отметились. Не могу сказать, что мне было приятно такое слышать, но то, что для меня его поступок может стать трагедией — у меня и мысли такой не возникало. В тот год мои родители настраивали меня только на то, чтобы я хорошо училась в спецшколе и готовилась в институт. Да и для меня учеба казалась самым главным делом в жизни. Никак не фигурное катание. Единственное, о чем я спросила: «А Люда об этом знает?» Он: «Нет, я и еду ей это предлагать». Я только и сказала: «Ну-ну.» Тогда пару Смирнова с Сурайкиным патронировал Протопопов. Буквально через два дня, причем достаточно поздно, что было большой неожиданностью для нашей семьи, нам так поздно никто не звонил, — снова возник Уланов. И очень нервным голосом сказал: «Как ты посмотришь на то, что я тебе снова предложу кататься в паре?» Я хихикнула, но ответила что-то типа того, что «теперь я тебе буду ставить условия».

В 1968 году мы уже входили в сборную страны, на чемпионате Европы стали пятыми и третьими на чемпионате Советского Союза. Смирнова с Сурайкиным стояли ниже. И началось первое наше мыканье. Узнав о попытке Уланова «сбежать», Жук встал в позу. В ЦСКА начали выяснять с Улановым отношения, поскольку он на тот момент числился военнослужащим. Но Лешу надо знать, он весь состоял из спонтанных поступков. Каждая весна, начиная с мая месяца, проходила под знаком его сильного возбуждения. Мы с ним даже не катались в это время вместе. Он в течение недели худел килограммов на семь, и ему вообще не рекомендовалось чем-либо заниматься. Но в те времена мы еще сильно в такие тонкости не вдавались. Наши бесконечные выяснения отношений, а потом такие же сложные примирения ситуацию не улучшали. Кончилось дело тем, что уже и я стала капризничать. Глядя из сегодняшнего дня на то, что происходило сорок лет назад, понимаешь, насколько смешны все эти скандалы. А тогда мы сидели в кабинете у одного из полковников, который в ЦСКА отвечал за зимние виды спорта, и выясняли отношения. Полковник был добрый, мягкий человек, я к нему хорошо относилась. Он спрашивает: «Леша, чего ты хочешь?» И Лешка с пафосом (а для меня это звучало как хохма) говорит: «Я хотел бы не только кататься в паре, но и быть с Ирой в близких отношениях, чтобы у нас были дети». Я совершенно искренне начала смеяться, а для него мое веселье оказалось большим оскорблением. Но как я могла все это серьезно воспринимать?

Наконец Жук сказал: «Хотите кататься в паре, начинайте тренироваться сами». После этого вердикта мы разъехались на летний отдых. Я, так как девушкой была активной, летом что-то неправильно сделала и потянула ахилл. Когда отпуск закончился и мы вернулись обратно, я прыгать не могла, и кататься мне было больно. Стас с командой уехал на сборы, у него появилась новая фаворитка — одиночница Галина Гржибовская. Щеглова же ушла тренироваться к Плинеру, Мешков закончил выступать сразу после Олимпийских игр. У Жука из прежнего состава оставалась еще и пара Жук — Горелик. И Сергей Четверухин к нему пришел. Работы у Станислава Алексеевича было достаточно, что и заставило его сказать: мол, сами работайте, а я посмотрю, что получится. Мы как-то ковырялись, но многое делать не могли — нога у меня болела. Тренера особо рядом не наблюдалось, как вдруг в октябре он принимает решение: мы едем на соревнования! Причем из-за травмы я не могла делать два элемента в короткой программе. И все равно мы поехали на соревнования. Назывались они «Олимпийские надежды», проходили в Челябинске, где я единственный раз в жизни заняла второе место.

Музыка победы

У меня никогда не было вторых мест. Я или первая, или третья. Стояла осень шестьдесят восьмого года. Почему эти соревнования мне запомнились? Потому что впервые Жук со мной очень нервно разговаривал. Он мне начал говорить, что со мной очень тяжело работать, я для пары невнимательный человек, потому что всегда сосредоточена на себе. В общем, какие-то странные претензии. Первый раз у меня с ним было такое тяжелое общение. Потом таких бесед стало множество. Я научилась защищаться. У меня сложилось впечатление, что ему хотелось регулярно вскрывать свои проблемы, как нарывы. А поскольку я была наиболее послушной, то на меня можно было всё выливать.

Чемпионат Советского Союза шестьдесят девятого года проходил в Питере на новом катке «Юбилейный», который построили к столетию со дня рождения Ленина. Буквально за день до чемпионата в главной газете страны, в «Правде», появляется жуткая статья про изверга и деспота Жука, подписанная тренерами Плинером, Москвиным, Мариной Гришиной и, по-моему, Вячеславом Зайцевым. Статья о том, как он груб, причем не только с учениками, как он безобразно себя ведет с коллегами. Ничего конкретного, только о том, что он узурпирует власть и терроризирует педагогический коллектив и спортсменов. Это был первый удар такой силы. Но надо знать Жука. Внешне он даже не покачнулся.

Если у нас программа на пять минут восемь секунд, значит Жук везет как минимум десять бобин. Там были, например, пять минут и две секунды, пять и пять, пять и шесть. В чем смысл? А вот в чем: вдруг скорость магнитофона отстает, ведь они всегда работают по-разному. Жук всегда проверял скорость магнитофона своим секундомером. Он никому не доверял. Измерит и дает радистам ту бобину, какую надо. Стас музыку практически не слышал. Он слышал только ритм, и к музыке подходил как к звукам, в которых чередовались различные ритмы. Музыкального Уланова такое отношение к музыке дико бесило. А Жук подходил к делу так: он брал музыку и, поскольку ее не слышал, выписывал счет. Если музыка была вальсовая, он писал: раз, два, три. Одна троечка, вторая троечка, третья троечка. Дальше он считал, сколько получалось тактов. Если музыка была русская народная, то он писал четверочки или восьмерочки. И высчитывал, на какой счет мы делаем такой-то элемент. Под него он кромсал музыку. Медленной части Жук вообще родить не мог.