Слеза чемпионки - Ирина Роднина

По-английски этот прыжок называется флайн-кэмел, у нас почему-то прыжок в либелу. Это чисто советская выдумка, потому что мы долгие годы были оторваны от мира. Вот откуда появились нелепые названия вроде «двойного тулупа» и всякие другие «цааки». Сейчас мы в основном пользуемся международной терминологией. Но, по-моему, до сих пор половина наших тренеров до конца не знает международных названий элементов. Говорить «тулуп», как у нас это принято, нельзя, потому что это название произносится как «то луп»: «то» — «через», «луп» — «зубец», «через зубец». А у нас появились двойные зимние тулупы, тройные дубленки. Например, Жук сам «цааку» придумал. Откуда эта «цаака», которой в помине нет в международной терминологии? Но она была изобретена Жуком, постарались не по своей воле и другие советские тренеры.

Но я отвлеклась. Все, чего я достигла, выступая как одиночница, — хорошо выглядела в произвольном катании. Но приходилось катать и «школу». Жук, когда я рисовала на льду фигуры, подходил посмотреть и тяжело вздыхал. Помню его такой характерный жест, он безнадежно отмахивался. «А, — говорил он, глядя на мои следы, — букет моей бабушки!» И уходил. У меня был настолько комариный вес, что я сама собственного следа на льду увидеть не могла, что уж говорить об арбитрах. Вообще «школу» мне скучно катать. Говорят, те, кто владеет «школой», ловят в ней определенный кайф. Но умеет тот, у кого она получается естественно, от рождения — выучиться ее катать невозможно. К тому же я не понимала, зачем она нужна. Я не только не могла найти свой след — все эти «тройки» и «скобки» мне совершенно безразличны. Удивительно, но если говорить о технике в произвольном катании, то у меня тут достаточно богатый арсенал. Считалось, что человек, который хорошо катает «школу», хорошо владеет коньком. Но «школу» я катала отвратительно, а коньковая техника у меня была хорошая. Прыжок получался средненький. Поэтому после «школы» (а она всегда шла первой) я оказывалась где-то в конце второй десятки, а потом за счет произвольного катания поднималась.

Весной шестьдесят шестого года я стала призером чемпионата Советского Союза и кандидатом в мастера спорта. Именно в это время Саша Тихомиров и предложил попробовать покататься с ним в паре, тем более что Жуку, конечно, было не до меня. Мы с мамой пришли к нему отпрашиваться, но он попросил нас подождать и начал бурно мне искать партнера. Вероятно, глаз он на меня положил, просто руки не доходили. Я для него была еще слишком молода, во втором, в третьем эшелоне. Через две недели он предложил мне попробовать встать в пару с Улановым, хотя мне безумно хотелось кататься с Александром Тихомировым. Сама не знаю почему. Наверное, он мне внешне больше нравился. Я думаю, что для Леши это предложение оказалось очень тяжелым, потому что партнершей его была родная сестра Лена. Но Лена выросла, стала выше и тяжелее и явно его тормозила. Папа Уланова поддерживал решение Жука, а мама была категорически против.

Папа у Леши — высокий, стройный офицер. И сын очень на отца похож. А Лена получилась такая кругленькая, но ей очень нравилось кататься, хотя это явно не ее дело. В семье Улановых начался ужасный разлад. Но мы с Лешей уже несколько дней вместе тренировались, а я понятия об этом не имела. Вдруг на каток влетает женщина восточного типа, совершенно разъяренная. Как выяснилось, у Лелика мама родом из Баку. Помню огненные темные глаза, которые буквально сверкали. Она вдоль борта бегала и что-то кричала. Мне Стас велел: иди в раздевалку, тренировка закончилась. У нас тогда была общая раздевалка. Девочки переодевались в туалетной комнате, точнее, перед ней, где умывальники, а мальчики в душевой. Я пошла в раздевалку. Не успела коньки снять, как эта дама, как оказалось Лешина мама, влетела за мной.

Перед душевой тоже была небольшая комнатка, где можно было одежду оставить — наша советская система на выживание. Раздевалок во Дворце спорта было мало, и большую часть из них занимали хоккеисты ЦСКА.

Эта дама схватила меня и буквально стала душить. Хорошо, что в этот момент в раздевалку вошла Мила Пахомова, которая вырвала меня из ее рук. Сам Лешка, оказывается, ушел из дома и жил какое-то время у Татьяны Петровны Матросовой. Она работала хореографом на СЮПе, была одинокой и многих мальчишек — и братьев Четверухиных, Лешу и Сережу, и Сережу Волгушева — опекала. Лешина мама решила, что это я во всем виновата.

Но когда Жук окончательно принял решение, что мы с Улановым будем кататься в паре, Лешу быстренько призвали в армию, и у него образовалась койка в казарме, где он мог ночевать.

Леша был старше меня на три года и, конечно, имел больше опыта в парном катании.

Как Жук с нами работал? Он давал задание, причем очень четкое. Учил, как это задание полагается выполнять, а потом нас проверял. Получалось, что Жук заранее нас готовил к тому, что мы можем многое делать сами. С нас требовал только тогда, когда мы знали, как выполнить данное им задание. Жук указывал, на что в определенной ситуации мы должны обратить особое внимание. Из чего состояли его задания? Например, подготовить самостоятельно какие-то связки из прыжков или шагов. Мы большей частью катались на открытом катке. Как я уже говорила, это были залитые теннисные корты. Несмотря на то что на нем висели ученики из сборной страны, прежде всего пара его сестры Татьяны Жук с Александром Гореликом, плюс еще целая команда из чемпионов, он всегда к нам на каток прибегал и ежедневно все проверял. И получалось, что с нами он каждую неделю проводил немало часов. Другими словами, мы всегда у него находились под пристальным наблюдением. Поначалу мы самостоятельно подобрали музыку к своим программам. Так как Лешка учился в Гнесинском музыкальном училище, то он в основном этим и занимался.

С Лешей мне было ужасно интересно, для меня он стал первым из мира людей, связанных с искусством. Несколько лет он меня таскал по всем столичным залам. Концертно-театральную Москву я изучила благодаря ему. До него нас с сестрой мама иногда выводила куда-нибудь, но чаще всего — обычные школьные походы в театр. А так, чтобы за рубль попасть в зал и сидеть, как студенты, на ступеньках. Восхитительно! Мы вместе просмотрели все лучшее, что тогда шло в Большом театре, всю программу ансамбля Моисеева. Уланов знал всех пожилых женщин, которые стояли на контроле. На настоящий билет денег у нас не было, да и билетов, предположим, в Большой, в природе, кажется, не существовало. Но за рубль нас пропускали на ступеньки галерки. Лешка меня здорово образовал, благодаря ему у меня появилось совершенно другое представление о Москве. Все-таки у меня родители не москвичи, и этот город родным для них не стал.