Из моей копилки - Константин Коничев

КОЛОДНИКОМ его называли за профессию. Он был единственный на тысячу сапожников, кто умел хорошо делать сапожные колодки всяких размеров. Из березовых чурок он небольшим топориком тесал болванки, затем острым, как бритва, ножом выстругивал удивительной аккуратности колодки. Платили ему хорошо. У него не было конкурентов. Паша-грамотей много читал, многое знал назубок.

Иногда, трудясь над колодками, он напевал откуда-то взятые слова без всякого смысла:

Черные чары читал чародей,Череп, чело, черепки Чингисхана,Черный чертог чистокровных червей,Часть человека Чампан-Чампана…

Никто, в том числе и Паша, не понимал этих зловещих слов, все считали их заклинаниями, но от чего, от каких напастей – неведомо.

Библию Паша читал не раз. И любил доказывать в спорах с попом:

– Самая безбожная книга – Библия. Будет время – народ поумнеет, и вы, попы и подпопки, станете запрещать эту саморазоблачительную книгу так же, как ее запрещают католики. Библия своими сказками не утверждает, а свергает бога…

Поп оборонялся, как мог, угрожал:

– Если ты, старый дуралей, не веришь в существование души, не боишься возмездия за свой язык на том свете, то бог покарает на этом…

– Богу нет дела до меня, – отмахивался Паша, – меня есть своя «троица», самая святая: топор, пила и нож. С этой троицей не пропадешь.

Дьякон Никаха Авениров поддерживал Пашу-колодника. Подвыпивши, обретал смелость и прямо резал:

– Лопнет религия. Бога нет, как не бывало, а есть бог, так у разных людей по-разному придуман.

– Так зачем же ты на этом обманном деле подвизаешься? – спрашивал Паша.

– Не умею колодок делать, – отвечал дьякон, – а у меня семья. Подрастут ребята и девки, буду искать другое дело.

Был у Паши сын Паршутка, по святцам Порфирий, по отчеству Павлович. Фамилия Серегичев. Однажды во время грозы ударило его молнией. Паша-колодник не растерялся, разрезал на сыне всю одежду и закидал его черноземом. Паршутка ожил. Он потом был первым большевиком у нас на селе.

Поп в проповеди говорил, что молния сразила Паршутку как божье возмездие за грехи родителя. А Паша-колодник свое:

– Не метко бьет твой бог, я рядом стоял, не задел. Зачем же неповинного парня обжигать молнией? Все из-за обутки: на Паршутке были сапоги с железными подковками, а будь на ногах резиновые калоши, как на мне, бог бы не метал в него электрические стрелы.

35. В ЛЕС ЗА КРИВУЛИНАМИ

В ХОЗЯЙСТВЕ каждого крестьянина не в столь давние времена водились и преобладали разные вещи: одежда, обувь, утварь, орудия хлебопашества и прочие натуральные изделия собственных рук.

Кузнецы, сапожники, столяры, валенщики, бондари, колесники, тележники, шорники, плотники, конопатчики, пильщики, портные, роговых изделий мастера, кружевницы, гончары, маляры, богомазы, медники, лудильщики, мельники и коновалы.

И каких только кустарно-промысловых профессий не знала наша Вологодская губерния!

Бывало, оглянешься в мужицкой избе и только приметишь из привозного и купленного самовар с чайной посудой, изредка, не у каждого, швейную машину да еще произведение лубочного искусства – раскрашенную красильщиками картинку «Как мыши кота хоронили». А остальное все свое, домашнее, самодельное или пришлыми мастеровыми сработано.

Такова была ощутимая и зримая производственная взаимосвязь в быту сельского жителя. В известной малой мере она продолжается и по сей день.

Как заботился мужик о порядке и достатке в своем доме, чтобы все было ко времени и к месту прилажено, свидетельствует один мой выезд в березовую рощу с опекуном Михайлой.

Было это до революции.

Михайло запряг мерина в розвальни и сказал мне:

– Одевайся потеплей, поедем в березник за кривулинами для всякого снадобья.

Я радехонек. Любая поездка – хоть в лес, хоть в село, хоть на мельницу – вносит в жизнь свое разнообразие.

Приехали в березник. Михайло с ходу приметил несколько ровных, стройных березок, свалил их, я очистил от прутьев и вершин.

– Славные оглобли будут. Клади на розвальни, да поживей поворачивайся…

Михайло выбрал еще две гладких мелкослойных березы и начал рубить под корень.

– Эта хороша будет на ось к телеге. Из этой пар пять-шесть колодок выберется. А вот теперь потрудней – кривулины подыскивать, – сказал он, обработав обе березы и свалив на розвальни.

Мы стали искать кривулины, то есть уродливые, кривые деревья, из которых можно что-то сделать для домашней надобности.

– Вот из этой горбатой березы хороша росоха будет. Придется отрубок взять. Подглядывай, не увидишь ли еще кривульник для косья к горбушам-косам, на два коромысла, на топорища…

Я стал пытливо присматриваться к деревьям. Нашел изогнутую черемуху и с тяжелым наростышем березу.

– Сгодится, сгодится, – одобрил Михайло. – Из черемухи – дуга, а эта штуковина с наростышем тоже пригожа, колотушка выйдет рыбу глушить. Такая балясина на двухвершковом льду оглушину даст. Давай-ко срублю.

– Раньше старики-то посмышленей нас были, – говорил Михайло, – умели безмены делать из корневищ вереска. Хоть и неграмотные старики были, а догадывались деревянные календари делать, ни на суточки не собьются. Обыкновенная палка в шесть граней, на каждой грани по шестьдесят одной зарубке. День прожил – вынь из зарубки кусочек воска и клади на следующую зарубку. Так и жили по своему календарю. А нынче повесил на стенку численник и отрывай по листочку, и восход солнца, и долгота дня, и какие святые в этот день значатся. Все проще и удобней стало. A ну-ка, глянь, где бы тут на вилы подобрать деревцо…

Я стал выбирать подходящее дерево, а Михайло из березы с наростышем вытесал такую колотуху, что с размаху медведя можно прикончить.

Нашлись кривулины и на вилы, и на другие надобности.

Уложен и завязан воз.

Выезжаем из рощи. На опушке мелколесье. Оголенный, торчит из глубокого снега кустарник. Кое-где кусты смородины. Замерзшие крупные ягоды гроздьями свисают с голых прутьев. Я хватаю горстями такое лакомство.

– Не смей жрать! – строго предупреждает опекун. – Роспаленье легких схватишь – и тогда могила…

Могила и роспаленье меня никак не устраивают. Я выплевываю ягоды и непритворно кашляю.

Пробираемся не путем – не дорогой – пожнями к своей Попихе. Ехать – возле пучкасов, покрытых сверкающим, прозрачным льдом.

– Погоди. Приостановим мерина. Мы еще чего доброго на уху рыбешки напромышляем. Бери топор, а я – колотушку. В одночасье нащелкаем…

Михайло пошел возле берега по льду, где на мелких местах щуки и окуни, шевеля плавниками, дремотно держались на виду, не предвидя опасности. С тяжелым наростышем березовая колотуха, словно палица древнего дружинника, в руках Михайлы с размаху хлестала по льду. От сильных, увесистых ударов получались пятна-оглушины и трещины звездно расходились по сторонам.

– Костюха! Вырубай лунки. Из-под оглушины рыбе некуда деться. Доставай и выбрасывай на лед.

Я с великой готовностью и охотой принялся за неожиданное веселое дело. Из каждой лунки-прорубки, из жгучей ледяной воды доставал повернувшихся кверху брюхом золотистых красноперых окуней и продолговатых, как полено, щук.

Недолго рыбины трепыхались на льду, замерзали скорей, чем мои покрасневшие ручонки.

Мы возвращались домой с кривулинами и рыбой. Михайло сидел на возу, покуривал и меня наставлял:

– Учись жить. В хозяйстве все с умом должно делаться.

36. ЕНЬКИН ХАРАКТЕР

В ТОТ год, когда мои родители удалились в «вечные селения», меня по приговору сельского общества определили под опеку дяди Михайлы. От распроданного родительского имущества было выручено сорок восемь рублей, и деньги отнесены в сберегательную кассу на мое имя до «возрощения лет».

Вскоре Михайло женил сына Еньку и хотел мои сиротские деньги из кассы позаимствовать без отдачи на Енькину свадьбу. В просьбах опекуну было отказано: «до возрощения лет» – и никаких разговоров.

Свадьба была веселая, дикая, с множеством гостей, с проявлением деревенского разгула и зубокрошительной драки. Мне очень приглянулась невеста, вернее, ее наряд: шелковое платье, кушак с золотыми кистями, брошки, браслеты, часы на шейной цепочке, жемчужный кокошник на голове, воздушно-кисейный, прозрачный шарф, накинутый на плечи, высоко приподнятые ватной набивкой.

Енька в новом костюме-тройке выглядел торжественно, хотя и был не самый умный среди свадебного застолья. Наделяя меня леденцами и орехами, он как бы для потехи взрослых спросил:

– Ну, Костюха, нравится тебе моя жена? Она теперь тебе тетя Саша.

Я бухнул, что называется, наугад, полагая, что выражу высшую похвалу:

– Умрешь ты, я тогда женюсь на твоей Саше…

Еныка было засмеялся, но у невесты дрогнули губы, из глаз по накрашенным щекам покатились слезы.

– Худое знамение, – сквозь слезы тихо проговорила она, склонившись на Енькино плечо.