Лики ревности - Мари-Бернадетт Дюпюи

Неужели все время после возвращения с фронта он был глух и слеп? Тома охватило такое чувство, будто он только что проснулся. Все стало ясно в одно мгновение. И от осознания простого факта, от этого запоздалого открытия голова у него пошла кругом. Ему стало жаль подругу.

– Изора! Святые небеса, неужели ты так меня любишь? Какой же я идиот! Я и не заметил, как ты выросла! Но если у тебя и вправду ко мне чувства, тебе было очень больно узнать, что я… ну, о нас с Йолантой!

Прижимаясь к нему все крепче, она задала вопрос, который его обескуражил:

– А если я скажу, что люблю тебя больше всего на свете, ты все равно на ней женишься?

– Да, это ничего не поменяет. Я ее люблю, и давно. И потом, теперь я обязан. Тебе я могу сказать – знаю, что ты нас не выдашь. Она ждет малыша, моего малыша.

Если слово «нас» огорчило Изору, то следующее признание жестоко ранило. То была не ревность, поскольку она еще ничего не знала о плотской любви и налагаемых ею узах, но беременность Йоланты становилась смертельным ударом по их с Тома отношениям. «Они будут вместе растить и любить ребенка! Это укрепит их супружество; они будут неразлучны!» – с ужасом рассуждала она.

– Выходит, нам всем повезло, что я люблю тебя не так, как ты подумал! – объявила она насмешливо. – Я отношусь к тебе по-другому. Для меня ты – друг, брат… Нет, даже лучше, чем брат, потому что Эрнест и Арман не всегда были добры ко мне.

Необъяснимая стыдливость мешала Изоре признаться, как сильно она любит Тома. Она как могла старалась скрыть свое чувство от близких, и в особенности – от него самого. На самом же деле она жила и дышала этой любовью, сама себе в том не признаваясь и не осознавая силу своих порывов.

– Ты уверена? – переспросил он, отстраняясь от нее, чтобы заглянуть в глаза.

– Конечно! Ничего не бойся. Может, вы даже возьмете меня в крестные?

– Если ты так хочешь! И, раз уж тебе не придется возвращаться в Ла-Рош-сюр-Йон, ты сможешь быть подружкой невесты!

– Нет, Тома, это – нет! К тому же у меня нет красивого платья.

– Попросишь графиню одолжить тебе что-нибудь подходящее! Она ведь иногда отдает тебе одежду… И нашему Жерому будет с кем потанцевать на свадьбе. Он очень тебя любит. Жаль, что ослеп. Такой хороший парень.

Изора слабо улыбнулась, соглашаясь. Тома унаследовал фигуру и обаяние от отца, Гюстава, а светлые кудри и зеленые глаза – от матери. Жером был брюнетом с правильными чертами, прямым носом и смуглой кожей. До войны на танцевальных площадках он не знал отбоя от девушек.

– Я ему сочувствую… Думаю, это ужасно – лишиться зрения, – промолвила она после недолгой паузы.

Тома вздохнул. Разговаривая с Изорой, он отвлекся, но окончательно выбросить из головы инсинуации инспектора так и не смог. Ему хотелось как можно скорее повидаться с отцом. Гюстав Маро сумеет успокоить сына, расставит все по местам.

– Изора, могу я попросить тебя об услуге? – спросил он. – Зайди на обратном пути к нам и сообщи матери, что ко мне приходил инспектор из полиции. Скажи, чтобы папа зашел, как только сможет. Хотя как же он успеет? Он наверняка уже в шахте. Им надо как можно скорее расчистить галерею.

– Ладно! Я все равно уже собиралась уходить. Побереги себя, Тома!

Девушка подставила лицо – он поцеловал ее в лоб. Ритуал, установившийся с первых месяцев их дружбы.

– Приходи, когда захочешь, Изолина! Мама наверняка устроит праздник, когда я вернусь домой. Ты официально приглашена!

Изора выходила из палаты спиной назад, чтобы подольше не выпускать из поля зрения обожаемого Тома, сидящего на постели, – взлохмаченного, с играющей на губах едва заметной улыбкой и добрым взглядом.

– До свидания! – Она помахала рукой.

В коридоре девушка разрыдалась. Ноги стали ватными – пришлось опереться о стену. Сидевшая за столиком медсестра сначала посмотрела на нее с любопытством, потом встревожилась.

– Мадемуазель, вам плохо? – спросила, она поднимаясь со стула.

– Нет-нет, не беспокойтесь, – пробормотала Изора и убежала.

Через пять минут она уже стучалась в дверь дома, где жили Маро. Все домики квартала От-Террас выглядели одинаково и прижимались друг к дружке так тесно, словно замерзли под холодным ноябрьским дождем.

Дымились печные трубы, за вышитыми занавесками светились желтым включенные лампы. В домах углекопов было электричество – настоящая роскошь в глазах жителей окрестных деревень.

– Входи! – крикнула Онорина, заприметившая девушку, когда та еще шла по улице.

Изора, робея, вошла в комнату. Прежде она если и бывала в этом доме, то только с Тома.

– Меня прислал ваш сын, – сказала она, словно бы извиняясь.

– Ты ходила его проведать? Присаживайся, я только что сварила кофе. Он еще горячий.

– Спасибо, мадам, не откажусь! На улице так холодно!

– Что принести моему выздоравливающему? – завела разговор Онорина. – Я собиралась к нему после завтрака. Вот приготовила чистую постель. Захвачу, наверное, и газету – отец купил сегодня утром.

– Тома хочет поговорить с мсье Маро, к нему в больницу приходил инспектор полиции. Его зовут Жюстен Девер и он собирается всех тут допрашивать.

– Я уже знаю. В поселке только об этом и говорят! Бедного Альфреда, оказывается, убили! До сих пор не могу поверить.

Онорина взяла с полки буфета два чашки и сахарницу. Сняла с печи эмалированный кофейник и сперва наполнила чашку Изоры, затем свою. Наконец, она села за стол и нахмурилась.

– Как будто мало горя принесла проклятая война! – тихо посетовала хозяйка. – Не хватало только убийства! На вот, почитай. Писаки довольны, печатают заголовки крупными буквами! Об Альфреде я прочла в сегодняшней прессе. Вот и статья: «Преступление в шахте».

Она подтолкнула к Изоре сложенную вчетверо газету, но та даже не шевельнулась.

– Верю вам на слово, мадам Маро, – проговорила она, почти с животной чувственностью вдыхая островатый аромат кофе.

– Ты права, не стоит тратить свое время на ахинею, которую они печатают.

Онорина положила себе в чашку кусочек сахара, Изора поспешно бросила в свою целых три.

– Отрезать тебе сладкой булки? – предложила мадам Маро. – Я испекла вчера вечером, молясь за своего Тома. Хотя, сказать по правде, я молилась с самого четверга. И Господь меня услышал, моего мальчика спасли!

Не дожидаясь ответа, она встала и через минуту вернулась с горшочком варенья и бриошью – восхитительной сдобной булкой.

– Вы так добры! – прижала руки к сердцу Изора. – Дело в том, что я сегодня не успела позавтракать – очень торопилась в Феморо.

– Не стесняйся, крошка, ешь сколько хочешь. В доме Маро еды на всех хватит. И на душе у меня легко, несмотря на ужасную историю с убийством. Завтра Тома уже будет дома! Я хочу пригласить Станисласа Амброжи, Йоланту и пару товарищей моего Гюстава. Но если бедного Альфреда и вправду застрелили, это плохо! Я вот все думала… Хотели убить бригадира или просто кого-то из углекопов, неважно кого? Ведь если так, пулю мог получить не Альфред, а Тома!

Изора с удовольствием жевала булку, но тут ее темные, оттенка вечернего неба глаза испуганно расширились. Захлопали черные ресницы, губы задрожали.

– Не надо даже думать о таком, мадам Маро!

– Любой станет беспокоиться, если в поселке убивают…

– А может, виноват тот, кто был с ними в забое, – Шов-Сури?

– Несчастный погиб под обломками, Изора! Тебе следовало бы отнестись с бóльшим уважением к брату твоего деда.

– Брату моего деда? Но я никогда о нем не слышала!

– Филипп Мийе. Имя ни о чем тебе не говорит? Но это точно был брат твоего деда, можешь спросить у моего мужа, правду ли говорю. Значит, ты о нем не знаешь? Родителям следовало бы тебе рассказать.

Если бы сообщил кто-то другой, Изора усомнилась бы, но Онорину Маро никто и никогда не уличил в обмане. Она была порядочной женщиной – прямодушной и честной.

– Вы уверены? – все же не удержалась гостья от вопроса. – Шов-Сури – дядя моего отца? Член семьи Мийе? Если так, я могла бы с ним общаться и, может, он бы меня даже…

Слово удержалось на самом краешке ее розовых губок – нежных, как цветок.

«Может, он бы меня даже любил! – договорила она мысленно, представляя себе эдакого дедушку с белой бородой, добродушного и веселого. – И почему мне никто никогда не говорил, что родной дядя моего отца – углекоп?»

– Милая моя крошка, очень странно, что такие вещи от тебя скрывают, – вздохнула Онорина. – Можешь мне поверить, Филипп – славный наш Шов-Сури – был хорошим человеком. Я знаю его с тех времен, когда сама сортировала уголь.

Глядя перед собой немигающими глазами, мать Тома вспомнила, как перебирала куски, отделяя уголь от пустой породы. Монотонная работа имела свое преимущество: сортировщицы трудились вне шахты. А когда у нее родилась младшая – слабенькая девочка, которую нарекли Анной, – Онорине пришлось стать домохозяйкой.