Никто не узнает (СИ) - Никандрова Татьяна Юрьевна

Его слегка прищуренные глаза вперяются в мое лицо. Он смотрит так, будто не верит своим ушам, будто я сказала что-то возмутительное и лишенное логики.

— Да, уже поздно, мне нужно ехать, — вновь натягиваю маску рациональной холодности. — Свою часть уговора я выполнила, теперь дело за тобой, Богдан.

Он разочарованно выдыхает и, неверяще мотая головой, проводил рукой по волосам.

— Слушай, а, может, ты с профессией ошиблась, Карин? — его губы кривятся в злобной усмешке. — Может, тебе в актрисы надо было податься, а не в писательницы? Притворяешься офигенно. Стоя аплодирую.

Вместе с последней фразой он несколько раз хлопает в ладоши, и звуки его презрительных оваций громкими выстрелами пронзают накалившийся от напряжения воздух.

— Я пришла сюда из-за фотографий, — чеканю я, пытаясь не замечать того, с каким осуждением он на меня глядит. — Ты поставил условие, я его выполнила. Какие ко мне претензии?

Несколько бесконечно долгих мгновений горящие глаза Богдана шарят по мне в поисках ответов на вопросы, которые, очевидно, его терзают, а потом, вдруг резко потухнув, устремляются к окну.

— Никаких претензий, — безжизненным голосом отзывается он, поворачиваясь спиной и опираясь ладонями на подоконник. — Фотографии уберут, не переживай.

— Спасибо, — коротко выдаю я и, не дожидаясь ответа, вылетаю прочь из гримерки.

Глаза отчего-то застилаются мутной пеленой, а в горле начинает неприятно саднить. На ходу застегиваю лифчик и блузку, достаю из кармана пиджака ключи от машины и плотно стискиваю зубы, стараясь проглотить горькое ощущение собственной ничтожности.

Вы знаете, такой дрянью я себя еще не чувствовала. Ни разу. А сейчас противно так, что хочется удавиться. От самой себя противно, понимаете?

Глава 14

— Ну и напоследок расскажи о своих творческих планах, — немного переигрывая с энтузиазмом, говорит рыжеволосая ведущая. — Что нас ждет грядущим летом? Новые треки? А, может быть, даже целый альбом?

— Да, альбом готовится к релизу, но… Думаю, он выйдет не раньше следующего года, — поразмыслив, отвечаю я. — А вот треки, конечно, будут. Люди нуждается в новых хитах, и кто, если не я, им их подарит?

— Самоуверенно, но справедливо, — усмехается девушка. — Спасибо, Богдан, что пришел. Было очень интересно с тобой пообщаться.

— Взаимно, — отвечаю ей улыбкой на улыбку.

— Итак, друзья, с нами был Богдан Ткаченко, — энергично продолжает она, устремив взгляд в камеру. — Я надеюсь, вам понравился этот выпуск, поэтому обязательно ставьте большие пальчики вверх и подписывайтесь на наш канал. Всем пока!

Еще пару секунд она воодушевленно скалится в объектив, видимо, ожидая окончания записи, а затем расслабленно выдыхает и откидывается на спинку дивана.

— Молодцы, отлично отработали, — властным голосом провозглашает редактор Вика Рябинина, решительно вторгаясь в съемочное пространство. — Видишь, Богдан, зря ты боялся. Все оказалось не так уж и страшно, верно?

— Все, кроме тебя, — подражая ее издевательскому тону, отзываюсь я.

— Дерзишь? — она окидывает меня насмешливым взглядом. — Ну дерзи-дерзи, тебе можно. Ты ведь у нас звезда.

— О, вот ты как заговорила? — дивясь ее лицемерию, смеюсь я. — Значит, я уже звезда, а не жалкий оборванец, неспособный связать двух слов и неумело копирующий Скриптонита? Помнится, именно так ты отзывалась обо мне в своих говнистых статейках.

— Богдан, ну брось, — Вика цепляет на свое хищное лицо выражение невинности. — Кто старое помянет, тому Грэмми не видать. А ты ведь хочешь Грэмми, правда, сладкий?

— Я хочу, чтоб ты от меня отстала, — честно признаюсь я, поднимаясь с дивана.

Прощаюсь с рыженькой ведущей, имя которой запамятовал, жму руку оператору и, прихватив с собой банку рекламируемого во время интервью энергетика, выхожу в коридор.

— Слушай, а может давай как в старые добрые времена? — следуя за мной, выдает Рябинина. — Я, ты, мой кабинет, поза шесть-девять.

Застываю на месте, пораженный наглостью и беспринципностью этой девицы. Пару лет назад, когда я был начинающим музыкантом, а Вика уже довольно популярной журналисткой, мы с ней трахались. Не от великой любви и даже не от большой страсти, а, скорее, от скуки. Но тогда я этого не понимал и по глупости путал бодрый секс с искренними чувствами.

Наверное, именно поэтому распинался перед Викой, зачитывая ей свои стихи и давая послушать демоверсии песен. Мне хотелось поразить ее, произвести впечатление, понравиться. И самое интересное, когда мы, голые и разгоряченные, лежали на полу в ее съемной хате, Вика хвалила мою музыку, говорила, что звучит она свежо и небанально, пророчила мне успешное будущее.

А потом, буквально через неделю после этих слов настрочила статью, в которой полила грязью не только мое творчество, но и меня. Мол, я жалкий подражатель, а все мои треки — штамповки. Когда я это прочитал, мне будто нож в спину воткнули. И дело было даже не в критике, к ней я относился спокойно. Дело было в Вике, которой я доверял и которая лгала мне в лицо.

Я тогда, конечно, вспылил, обиделся, послал ее на три буквы… Но она не унималась: звонила мне среди ночи, умоляла не воспринимать написанное на свой счет, мол, хвалебные оды никто читать не будет, а чернуху и скандалы люди хавают на раз-два. «Плохая реклама — это тоже реклама, Богдан! Поэтому ты мне еще спасибо должен сказать!» — Вика как могла оправдывала свой гнилой поступок маркетинговыми соображениями.

Но мне, если честно, было плевать на рекламу. Я никогда не относился к своему творчеству как к продукту, который надо всучить как можно большему количеству людей и, желательно, подороже. С самого детства музыка и стихи были для меня средством самовыражения, неким способом заявить миру о себе, рассказать о своих чувствах и переживаниях. А деньги и популярность являлись лишь следствием, вытекающим из этого.

Поймите правильно, если бы мне кто-то сказал, что я никогда не смогу зарабатывать на музыке, я бы все равно продолжил ей заниматься. Просто потому, что не могу иначе. Музыка — это моя жизнь, она вперемешку с кровью течет у меня по венам. Я слышу ее повсюду: в звуках машин, в пении птиц, в громыхании пасмурного неба и даже в детском плаче. Иногда мне кажется, что вместо извилин у меня в мозгу ноты, поэтому я так плохо разбираюсь в математике и так хорошо чувствую ритм.

Тот наш разговор, в котором Вика извинялась и заодно активно втюхивала мне свою философию черного пиара, стал последним. Больше мы с ней не общались и не виделись. До сегодняшнего дня.

— А, может, лучше позу шесть-восемь попробуем? — оборачиваясь, заявляю я. — Что скажешь?

— Это как? — девушка заинтересованно приподнимает бровь.

Взгляд у нее жадный, грязный и совершенно бездушный.

— Ты мне отсосешь, а я буду должен, — глумлюсь я.

— Да пошел ты! — фыркает Рябинина.

— С удовольствием, — через плечо бросаю я, удаляясь. У меня нет ни малейшего желания находиться а обществе этой змеюки дольше, чем требуется.

Дохожу до конца коридора и уже дергаю дверь на себя, когда внезапно Вика меня окликает:

— Ткач, а че это за баба, из-за фоток с которой такой кипиш навели?

— Тебя волнует? — нехотя притормаживаю.

— Ну, конечно, волнует. Ты же ради нее аж на интервью прискакал, гордость в одно место засунул, — брызжет сарказмом Рябинина. — При мне ты таким геройством не страдал.

— Какая женщина, такие и поступки, — парируя я и, не дожидаясь очередной ядовитой реплики от бывшей пассии, скрываюсь за дверью.

Глава 15

Спустившись по лестнице, выхожу на улицу и блаженно тяну носом свежий воздух со звенящими отголосками скорого лета. Майское солнце, находясь в зените, топит Москву в теплом золоте. Поэтому по обыкновению мрачный город сейчас кажется приветливым, радушным и буквально лучится каким-то добрым, позитивным вайбом. Не знаю, может, дело в ясной погоде, а может, меня просто штырит от одной только мысли о женщине, ради которой, как выразилась Рябинина, я засунул гордость в одно место.