Главный детский доктор. Г. Н. Сперанскому посвящается… - Алексей Овчинников

М. Н. Сперанский был обвинен по делу о Российской национальной партии, в которое были включены многие известные славяноведы – профессора Н. Н. Дурново, А. М. Селищев, Г. А. Ильинский, В. В. Виноградов и др., а также искусствоведы и реставраторы – П. И. Нерадовский, А. А. Миллер, П. Д. Барановский, Б. Г. Крыжановский и др. Подробнее об этом можно прочитать в книге Ф. Д. Ашнина и В. М. Алпатова «Дело славистов. 30-е годы», вышедшей в издательстве «Наследие» в 1994 году [25]. Михаил Несторович, как считают упомянутые мною авторы, был самым известным и авторитетным из пострадавших по этому делу учёных. К 1917 году он был уже хорошо известен среди специалистов-филологов, русистов и славяноведов. Увлеченно занимаясь историей русского языка на протяжении почти полувека, он написал более 200 научных работ и книг, вошедших в золотой фонд российской науки. Среди них такие, как двухтомник «Былины» [26], «История древней русской литературы» и др. [27, 28]. «Сформировавшись как ученый задолго до революции, – пишут Ф. Д. Ашнин и В. М. Алпатов, – М. Н. Сперанский до конца оставался верен традициям, в рамках которых был воспитан… Столь же устойчивы были и его политические взгляды, хотя никакой деятельностью, выходившей за рамки науки, он всегда старался не заниматься. Каки большинство интеллигентов его круга, М. Н. Сперанский не принял Октябрьскую революцию». Интересна запись И. А. Бунина в «Окаянных днях» [29] от 19 февраля 1918 года: «Встретил Сперанского. Говорит, что по сведениям «Русских ведомостей», в Петербург едет немецкая комиссия – для подсчёта убытков, которые причинены немецким подданным, что в Петербурге будет немецкая полиция; в Москве тоже будет немецкая полиция и уже есть немецкий штаб; Ленин в Москве сидит в Кремле, поэтому-то и объявлен Кремль на осадном положении». «Ясно, что всегда бывший русским патриотом М. Н. Сперанский, – продолжают Ф. Д. Ашнин и В. М. Алпатов, – в те дни искренне считал большевиков немецкими агентами, что было распространенной точкой зрения среди московской профессуры. Но, конечно, ни о какой вооруженной борьбе ни в 1918 г., ни тем более в 1933–1934 гг. М. Н. Сперанский помышлять не мог». Дело в том, что Михаил Несторович и при советской власти сохранял привычки старого времени. По понедельникам на его квартире собирались его ученики и коллеги на так называемые журфиксы, чтобы за чашкой чая поговорить на научные темы. «В кругу своих людей, – пишут далее Ф. Д. Ашнин и В. М. Алпатов, – можно было не только обсудить профессиональные темы, но и пожаловаться на тяготы быта, в осторожной форме выразить отношение к общественным событиям. Ясно, что такие разговоры представляли интерес для ОГПУ». Эти собрания в квартире у Михаила Несторовича и стали основой выдвинутых против него обвинений. Семидесятилетнего профессора, действительного члена Академии наук СССР, несколько дней продержали на Лубянке, ежедневно вызывая на допросы. Вскоре после ареста М. Н. Сперанский был исключен и из членов Академии наук.

Дед очень любил своего брата, с которым провел много счастливых дней в доме родителей, в путешествиях и на даче. Михаил в молодости оказал на деда большое влияние, в частности привил ему любовь к столярному ремеслу, в котором сам был большим мастером. Недаром на экслибрисе Михаила Сперанского был изображен медведь, стоящий за токарным станком на фоне полок с книгами. Арест любимого брата оказался большой трагедией для деда. Он никак не мог понять логики этой акции и решился написать письмо Сталину с просьбой разобраться в совершённой ошибке (черновик этого письма я нашёл в столе деда уже после его смерти). Вероятно, письмо оказало влияние: ссылка Михаила Несторовича в Уфу была заменена домашним арестом, под которым он находился до самой своей смерти в 1938 году. Он был лишен права работать и выходить из дома. В мае 1935 года М. Н. Сперанский был вынужден принять решение о передаче своей огромной библиотеки, состоящей, согласно договору «из 3706 книг, 69 папок с брошюрами и оттисками и 40 альбомов» Историко-философско-литературному институту (ИФЛИ) за очень скромную по тем временам сумму в 12 тысяч рублей (в среднем по 2 р. 50 коп. за том). Эти деньги довольно быстро закончились, и последние два года его жизни Георгий Несторович фактически содержал брата и поддерживал его как мог… Михаил Несторович скончался от пневмонии 12 апреля 1938 года, в четвертую годовщину его незаслуженного ареста, не дожив шесть дней до своего семидесятипятилетия.

Через три года после смерти Сталина дед стал хлопотать о реабилитации Михаила Несторовича и восстановлении его в членах Академии наук. Он написал письмо Генеральному прокурору СССР, текст которого я привожу по имеющейся у меня его копии.

«Генеральному Прокурору СССР тов. Р. А. Руденко

от Члена-корреспондента А. Н. СССР, Заслуженного деятеля науки,

профессора Георгия Несторовича Сперанского

В 1934 году у моего брата, действительного члена А. Н. СССР профессора СПЕРАНСКОГО Михаила Несторовича, проживавшего в Москве (Грибоедов пер. д. 6, кв. 8) был произведен обыск, после чего брат был арестован ОГПУ, лишен свободы в течение 3-х дней и отпущен домой. Затем ему было объявлено о высылке его в г. Уфу.

Вследствие моего обращения письмом к тов. И. В. Сталину с утверждением о непричастности брата к какому-либо государственному преступлению и полном отсутствии оснований для высылки его из Москвы, я вскоре был вызван Генеральным Прокурором тов. Акуловым для личных объяснений, и мой брат был оставлен на жительство в Москве. Однако в связи с вышеизложенным Академия не нашла возможности оставить моего брата в числе членов Академии. Исключение из числа членов Академии наук моего брата, крупнейшего ученого с мировым именем, в течение 50 лет отдававшего все свои силы и знания научной деятельности и совершенно невиновного в каких либо контрреволюционных действиях, незаслуженно лишает его доброго имени. Мой брат умер 12 апреля 1938 года холостым, и я являюсь единственным представителем нашей семьи. Я обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре дела Михаила Несторовича Сперанского и о его полной реабилитации для возбуждения ходатайства перед Президиумом А. Н. СССР о восстановлении его в правах члена А. Н. посмертно.

Прошу так же предоставить мне возможность лично дать дополнительные сведения к настоящему заявлению.

Одновременно дед написал заявление в президиум Академии наук и личное письмо секретарю бюро отделения литературы и языка Академии наук СССР В. В. Виноградову с просьбой помочь в восстановлении Михаила Несторовича в Академии. К сожалению, Георгий Несторович так и не дождался при жизни полной реабилитации своего брата. Решение о его восстановлении в членах Академии наук было принято только 22 марта 1990 года. А чуть больше года спустя, 14 ноября 1991 года в Институте русского языка АН СССР были проведены научные чтения памяти М. Н. Сперанского. Все выступавшие ученые-филологи высоко оценили личность Михаила Несторовича и его обширный вклад в историю русского языка и русской культуры… Как радовался бы дед, если бы он присутствовал на этом заседании!

Миша Сперанский в детстве

Академик Михаил Несторович Сперанский

Приглашение на юбилейную конференцию посвященную памяти М. Н. Сперанского 14 ноября 1991 г.

Экслибрис М. Н. Сперанского

Глава 11

Отечественная война 1941–1945 гг. Эвакуация в Молотов и возвращение в Москву

Я родился в декабре 1937 года и к началу Отечественной войны мне исполнилось три с половиной года. Нашу жизнь на даче до войны я помню очень плохо, она представляется мне сейчас в виде каких-то смутных картин, да и то, скорее всего, связанных с сохранившимися от того времени фотографиями: я в кузове большого игрушечного грузовика, я в ногах у отца, я с огромной теннисной ракеткой на корте. Мои первые полусознательные воспоминания связаны с долгим переходом зимой через какое-то озеро или пруд. Я, укутанный, сижу на санках, которые тащат хорошо знакомые мне люди – мои мама и папа. Потом многоголосый лай и множество разных собак за решетками. Потом обратная дорога через озеро и попискивающее маленькое живое и теплое создание за пазухой у отца, которое мне очень хочется потрогать. Это уже потом я выяснил у родителей, что мы действительно зимой с санками ездили в собачий питомник где-то около Останкино, куда сначала добирались на поезде, а потом шли через пруд по льду. Обратно мы привезли щенка южно-русской овчарки, названного Фрамом. Судя по моим расчетам, это было в 39-х–40-х годах, и мне тогда было два—три года. Сначала Фрам был весёлым малышом, который лизал меня в лицо к большому неудовольствию моей няни, но через год превратился в огромного косматого пса, имевшего очень грозный вид. На самом деле, выросши среди людей и видя от них только ласку, он был очень добрым, но часто не соизмерял свою силу, прыгая передними лапами на грудь каждого, кого он видел. Есть его фотография с моим дедом: Фрам стоит на задних лапах, положив передние деду на плечи и морда его на уровне головы деда. Конечно, такое дружелюбие от столь крупной собаки далеко не каждому было приятно, и Фрама посадили на цепь, привязав её к кольцу, надетому на длинную проволоку, протянутую от заднего крыльца дома до сарая. Фрам бегал на «трамвае», как мы называли это устройство, но всё же свобода его была ограничена. Судьба его оказалась весьма печальной. Когда началась война и все Сперанские уехали в эвакуацию, Фрам остался на даче с нашим дворником, Николаем Давыдовичем. Наступила голодная зима 1941 года. Сам Николай Давыдович жил впроголодь, а собаку совсем нечем было кормить. Фрам оголодал и стал очень злым. Дачу заняли военные, оборонявшие Москву, и по просьбе Николая Давыдовича они застрелили пса, ставшего просто опасным.