Верность - Адриан Романовский

С моря полз туман, дул холодный ветер. Вершина Ключевской сопки спряталась в шапке темно-серых облаков. Временами на них играли красные отблески вулкана. Гремели лебедки на пришедшем вечером японском пароходе, разгружали соль. Вдали ухал прибой и кричали курибаны.[7]

«Где-то теперь Казаков?» — подумал Беловеский.

А Павловский в это время уговаривал командира отложить отход на Командоры хотя бы на полдня, но Клюсс остался непреклонен.

Оглашая океан ревом туманных сигналов, «Адмирал Завойко» шел к Командорским островам. Слегка покачивало. В каюте старшего офицера расселись гости: Купцов, Полговской и судовой врач Стадницкий. На столе — блюдо с бутербродами и начатая бутылка коньяка, под столом — две пустые.

— Наконец-то мы приближаемся к главной цели нашего путешествия, — объявил Стадницкий, блаженно улыбаясь, как кот, почуявший запах жареного, — тут уж нужно не зевать! Один день год кормит.

— По слухам, доктор, у вас много дней подходит под эту крестьянскую поговорку. И это несмотря на то, что многие пациенты умирают от вашей частной практики, — съязвил старший офицер.

Стадницкий не смутился и с безразличным видом пожал плечами:

— Смерть — биологический закон…

— За частную практику, господа! — провозгласил Полговской, подняв рюмку. — Я ведь тоже медик…

Выпили, закусили бутербродами, и Нифонтов со стуком поставил на стол рюмку:

— Только, доктор, я вас должен… самое… предупредить: комиссар всем разъясняет, что выменивать у алеутов пушнину преступно, а тем более на спирт. И что уличенных в этой… самое… частной практике по возврщении во Владивосток будут судить.

— Это, Николай Петрович, не новость. Для того и существуют комиссары. Но долго ли ещё просуществуют? Я уверен, что, когда мы вернемся во Владивосток, их уже не будет.

— Дай-то бог! Но на Командорах мы будем при комиссаре.

— Ну и что же, Николай Петрович? — не сдавался Стадницкий. — Нужно уметь всё делать прилично. В прошлом году на «Магните» я имел практику и порядки знаю.

— Я беру на себя, — вмешался Купцов, — все заботы. После посещения Командор Николай Петрович просто получит подарок: можно списать две-три шкурки как попорченные крысами. Ведь этого вам достаточно, Николай Петрович?

— Вы очень любезны, Степан Яковлевич, но я не женщина, чтобы принимать подарки. Я обязан расплатиться…

— А кто вам мешает сделать мне подарок?

— Равноценный подарок мне не по карману.

— Лучший подарок — своевременно оказанная услуга.

— Вы забываете, Степан Яковлевич, что я… самое… как офицер, ограничен в вопросе оказания услуг.

— Что вы, Николай Петрович! Я это отлично понимаю. Сейчас даже трудно представить, что вы можете для меня сделать: ведь события только назревают.

— Не нужно об этом думать, господа, — вмешался Стадницкий, — чему быть, того не миновать. Давайте лучше выпьем по последней и пойдем собираться к обеду.

— А не много ли будет?

— Ну что вы, Николай Петрович! — Купцов налил рюмку. — Вы же сами говорите, что офицер не может быть пьян, сколько бы ни пил. За успех наших дел! Как на Командорах, так и повсюду, куда нас забросит судьба-злодейка!

— И зачем это матросы водку пьют? — поморщившись, спросил Стадницкий.

— Как зачем? — смешливо удивился Полговской. — Пьют, чтобы не укачивало.

Смеясь, гости встали и отправились по своим каютам.

Оставшись один, Нифонтов задумался: что-то часто стала его посещать эта компания. По-видимому, они очень хотят, чтобы старший офицер к ним примкнул. А зачем?.. Чтобы всем вместе действовать против Якума, а значит, и командира? Похоже, что так… Доложить об этом командиру как-то некрасиво. Правда, он дал Клюссу слово честно служить. Но отношения сложились прохладные. Командир с ним не советуется, только распоряжения отдает. И всё-таки Нифонтов сам должен дать понять этой компании, что старший офицер — блюститель дисциплины и порядка, ревностный исполнитель всех решений командира, даже таких, с которыми он лично не согласен. Без этого немыслим военный корабль.

Он позвонил и приказал вестовому убрать посуду, а неоткупоренную бутылку отнести в каюту Купцова.

Туман упорно не желал рассеиваться, а, по расчетам штурмана, остров Беринга был уже близко. Бросали механический лот, дна достать не удавалось, эхо парового гудка тоже не улавливалось. Обменявшись со штурманом выразительным взглядом, Клюсс уменьшил ход.

Наконец впереди открылась темная полоска береговой черты. Ветер затих. Серые клочья таявшего тумана медленно отделялись от серебристо-свинцовой поверхности моря. Временами проглядывал белесый диск полуденного солнца.

«Адмирал Завойко» медленно вползал на рейд. На палубе тишина. Дудки уже просвистали, и все стояли по местам. Чуть слышно вздыхала машина.

— Подходим к якорному месту! — доложил стоявший у компаса штурман.

Командир дернул ручку машинного телеграфа, и машина замерла. Только лотовый монотонно выкрикивал глубину да было слышно, как тяжело падала в воду впереди форштевня свинцовая гиря. На «Адмирале Завойко» умели красиво бросать лот.

— На месте!

Командир дал задний ход и кивнул старшему офицеру.

— Из правой бухты вон! Отдать якорь! — срывающимся фальцетом скомандовал Нифонтов, и все звуки потонули в лязге и грохоте якорной цепи.

Съехавших на берег Якума, Полговского и представителя Камчатского ревкома Шлыгина встретил помощник заведующего промыслами:

— Трудно мне тут было с алеутами. Не хотели сдавать всех песцов, половину оставляли себе для свободной торговли. Но теперь всё улажено.

Между пристанью и посыльным судном засновали шлюпки. Началась погрузка пушнины и выгрузка продовольствия. Вдруг все работающие на палубе повернулись к мостику.

— Большой дым на зюйд-весте! — прокричал сигнальщик.

Горизонт почти очистился от тумана. Над ним распростерлось облако черно-бурого дыма.

— Немного опоздал слуга интервенции, — заметил поднявшийся на мостик командир.

Вскоре действительно из-за горизонта выросли мачты и трубы большого военного корабля, и через час «Ивами» стал на якорь в миле от берега. Было видно, как на нём спускали паровой катер и баркас, как садилась в баркас команда.

— Неужели десант? — спросил вахтенный офицер.

— Не думаю, — отвечал Клюсс, — наверно, увольнение на берег.

Командир оказался прав. С борта «Адмирала Завойко» было видно, как с подбуксированного катером баркаса высадилось на берег около сотни невооруженных японских матросов, как они пошли к селу.

Возвращавшиеся на пристань Якум и Полговской были удивлены, увидев шедшую навстречу толпу в синих бушлатах, но вскоре заметили далеко на рейде силуэт броненосца. Всё стало ясно. Якум нахмурился, заметив, что многие матросы были навеселе, назойливо приветствовали шарахавшихся от них жительниц села и встречных промышленников, потрясая при этом четырехгранными бутылями. Его внимание привлек развязный японец в синем штатском пальто и светлой серой кепке. Якум без труда узнал драгомана Куму и подошел к нему.

— Послушайте! Русские власти запретили ввоз спиртных напитков на Командорские острова. Разве это неизвестно вашему капитану?

— Спиртныйю напитку? О-о-о! Капитану Сирано это-о ни знайю. На судну матрозо ни могу выпивай, берегу мозно.

— Вернитесь на судно и доложите капитану, что мы протестуем против провоза на острова спиртных напитков. Мы будем жаловаться консулу, господину Ямагути.

— Провозу нетту. Все здесь выпивай, — улыбнулся Кума, но все же заторопился: — Сицяс я поедду, — и, пошатываясь, зашагал к пристани.

— Теперь уже ничего не поделаешь, — с горечью заметил Якум, глядя на растянувшуюся процессию японских моряков.

Вернувшись на «Адмирал Завойко», он сказал Клюссу:

— Задерживаться здесь бесполезно. Привезенный интервентами спирт всё равно будет выпит. Помешать этому мы не в силах. Грузовые операции закончены?

— Давно, — отвечал командир.

— Тогда поднимем шлюпки и будем сниматься на Медный, — распорядился Якум и ушел в свою каюту.

Ночь прошла в походе, в непроглядном тумане, тревоге и настороженной тишине: туманных сигналов у островов давать не полагалось, чтобы не спугнуть морского зверя. Утром «Адмирал Завойко» стал на якорь очень близко к берегу на рейде села Преображенского, зажатого в расщелине мрачных скал. «Настоящие врата ада, — подумал штурман. — Недостает только Харона с его большой лодкой». Было сыро и холодно. Шквалистый ветер срывал гребешки бежавших с берега злых волн. С норда шла еле заметная раскатистая зыбь. Море как бы дышало, было темно-зеленым, пенилось у многочисленных скал, надводных и подводных камней, окаймлявших высокий, обрывистый берег. В долине, переходившей в ущелье, тёк ручей. Вдоль его русла выстроились маленькие стандартные домики, кокетливо выкрашенные в голубой и коричневый цвета, все одинаковые, построенные в Америке, привезенные морем и собранные здесь на месте.