«Мир Приключений» 1977 (№22) - Николай Коротеев

— Вот спасибо-то! — Семен помог Кольке надеть штаны и рубаху и поспешно вытащил из лазарета — должно быть, он, как и Колька, побаивался, как бы доктор не передумал.

Когда они добрались до кубрика, где жили рулевые и сигнальщики, Кольку обступили матросы. Видно, слух о том, что Семен Никифоров приведет его сюда, уже дошел до них: на рундуке рядом с койкой Семена постелили матрац, положили одеяло и две простыни. Один из матросов, надевая на подушку наволочку, сказал:

— Вот тут и располагайся. Чувствуй себя как дома. Сейчас будем обедать.

И, словно в подтверждение его слов, над головой Кольки щелкнул динамик, и в нем кто-то железным голосом сказал:

— Команде обедать!

Одни из матросов взял со стола два алюминиевых бачка и полез наверх, другой стал резать тоненькими ломтиками хлеб, еще двое поставили скамейки с откидными ножками, и Кольку усадили за стол рядом с Семеном. После этого расселись и остальные.

Матрос, который резал хлеб, перед каждым положил по ломтику, при этом Колька заметил, что ему достался самый толстый. Тот же матрос расставил миски, разложил ложки и проворчал:

— Этого Марченку только за смертью и посылать.

Но тут сверху крикнули: «Держи, братцы!» В люк спустили сначала один бачок, потом второй, вслед за ними спрыгнул Марченко, и его похвалили:

— Молодец, быстро управился!

— А мы сегодня вне очереди, — сказал Марченко и подмигнул Кольке.

И Колька догадался, что это из-за него им сегодня еду отпустили без очереди. И ему стало неловко, он даже не решался притронуться к еде, хотя от миски с борщом (ему снова налили больше всех) исходил такой запах, что у него закружилась голова.

— Ты чего не ешь? — встревоженно спросил Никифоров. — Али живот разладился?

— Не-е, — протянул Колька и зачерпнул первую ложку борща.

И тут же пропала вся его неловкость, он забыл обо всем на свете, опомнился только, когда миска опустела, заметил, что опередил всех, и опять смутился.

— Добавить еще? — спросил Марченко и уже полез поварешкой в бачок, но Колька так энергично замотал головой, что Марченко рассмеялся. — Ну тогда рубай кашу!

И хотя Колька от каши тоже отказался, Марченко все равно положил его порцию в миску.

— Потом, когда захочешь, поешь, она в рундуке стоять будет, — и поставил миску в приваренный к стене железный ящик, где хранилась посуда. Такие же ящики были возле коек, но в них матросы держали свои личные вещи.

Когда все поели и убрали со стола, дядя Семен открыл свой рундук, вытащил из него совсем новенькие черные брюки, темно-синюю рубаху, тельняшку и сказал Кольке:

— Пойдем-ка в швальню, мерку снять надо.

Они долго петляли по узким коридорам, спускались и поднимались по железным, почти отвесным трапам, пока не попали в крохотное помещение где-то в трюме. Почти все это помещение занимала ножная швейная машина, за ней сидел маленький конопатый матрос; он удивленно уставился на Кольку и даже присвистнул:

— Мать честная! Откуда ты его взял, Никифоров?

— Где взял, там уже нет, — сердито сказал дядя Семен и, развернув газету, положил перед корабельным портным свое имущество. — Ушей по мальчонке.

— Так это ж первый срок[2].

— Срок мой давно прошел, — грустно сказал дядя Семен.

— Это верно, мой тоже, — вздохнул конопатый. — Мы же с тобой вместе должны были увольняться в запас осенью сорок первого. Пять лет довоенных да вот уже три года войны — всего восемь лет получается.

Они замолчали надолго, должно быть, каждый перебирал в памяти эти восемь лет. Потом дядя Семен кашлянул и вдруг каким-то особенным, подтаявшим голосом попросил конопатого:

— Ты уж по старой дружбе одолжи, одень мальчонку. — И уже не просительно, а строго добавил: — Чтобы как своего собственного.

Конопатый вздохнул:

— А ведь и верно, у нас могли быть такие же, ну, может, чуть помладше.

Взял клеенчатый желтый метр и, поставив Кольку между колен, стал обмерять его.

— Ну вот и порядок, — сказал конопатый, свертывая метр. — После ужина заходите.

БОЦМАН И ДРУГИЕ

После ужина портной сам принес в кубрик ладно подогнанную темно-синюю форменку, флотские брюки и маленькую бескозырку с черной лентой, на которой золотыми буквами было написано: «Краснознаменный Балтфлот». Семен пояснил, что до войны на ленточках было написано название эсминца — «Стремительный», — а теперь для сохранения военной тайны названия кораблей на ленточках не указывают, и он, Колька, никому ни под каким видом не должен его сообщать.

Пока Колька переодевался, в кубрик набилось много матросов из других боевых частей. Они придирчиво осмотрели Колькино обмундирование и похвалили портного:

— Молодец, Лесников, сделал все как надо, по всей форме.

Лесников покраснел от похвалы, конопушки на его лице проступили еще отчетливее, он переминался с ноги на ногу и повторял одно и то же:

— А как же иначе?

Колька в новенькой морской форме чувствовал себя несколько стесненно, тоже покраснел от смещения, но глаза его загорались гордой радостью, когда он видел себя в висевшем на переборке зеркале, потрескавшемся, наверное, от взрыва или от старости.

Матросы, пришедшие из других боевых частей, начали было расспрашивать Кольку, однако дядя Семен запретил:

— Нечего травить душу мальчонке!

Но тут Колька не послушался дяди Семена и рассказал, как в деревню пришли фашисты в черной форме, как их офицер приказал семьи коммунистов и красных командиров запереть в избах и сжечь. Мать успела вытолкнуть Кольку в окошечко, которое из сеней выходило на зады, он ползком добрался до погреба и там спрятался. Он ждал, что и мать с сестренкой тоже придут туда, но так и не дождался. А ночью пришла соседка и велела ему уходить, иначе его тоже сожгут.

«Ползи к нашим, они уже недалеко, расскажи им, как сожгли твою сестренку и мать, и пусть они поторопятся».

Когда он вылез из погреба, от избы остались одни угли, они уже подернулись пеплом, но налетевший ветерок сдул его, и в свете углей лицо соседки показалось Кольке окровавленным. Он испугался именно ее лица и задами убежал в полынь, долго сидел там, еще не понимая до конца, что произошло. Он понял это днем, когда с пригорка увидел деревню и еще дымящиеся кучи пепла под печными трубами…

Рассказывая сейчас обо всем этом, Колька собрал всю свою волю, чтобы не расплакаться. Когда у него уже не хватало сил, чтобы сдержать слезы, он умолкал, глотая их, и поэтому рассказ его затянулся надолго. Но все слушали его молча; он заметил, как почернели лица сидевших на рундуках матросов, а Тихонов так сжал кулаки, что у него хрустнули суставы. И после того, как Колька закончил свой рассказ, матросы еще долго сидели молча, пожирая пространство жесткими, ненавидящими взглядами. Расходились тоже молча, лишь ободряюще кивали Кольке, а Лесников осторожно погладил его по спине и неожиданно охрипшим голосом сказал: