Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918 - Роджер Петибридж

Я ответил, что Григорий Ефимович сам просил меня приехать к нему в это время и пройти по черной лестнице. Дворник недоверчиво меня оглядел, но все же пропустил.

Войдя на неосвещенную лестницу, я вынужден был подниматься по ней ощупью. С большим трудом мне наконец удалось найти дверь распутинской квартиры.

Я позвонил, и в ответ на звонок голос «старца» спросил, не отворяя: «Кто там?»

Услыхав этот голос, я вздрогнул.

– Григорий Ефимович, это я приехал за вами, – ответил я ему.

Я слышал, как Распутин задвигался и засуетился. Дверь была на цепи и засове, и мне сделалось вдруг жутко, когда лязгнула цепь и заскрипела тяжелая задвижка в его руках.

Он отворил, я вошел в кухню.

Там было темно. Мне показалось, что из соседней комнаты кто-то смотрит на меня. Я инстинктивно приподнял воротник и надвинул шапку.

– Ты чего так закрываешься? – спросил Распутин.

– Да ведь мы же сговорились, чтобы никто про сегодняшнее не знал, – сказал я.

– Верно, верно… Я и своим ничего не говорил и «тайников» всех услал. Пойдем, я оденусь.

Мы вошли с ним в его спальню, освещенную только лампадой, горевшей в углу перед образами. Распутин зажег свечу. Я заметил неубранную постель – видно было, что он только что отдыхал. Около постели приготовлена была его шуба и бобровая шапка, на полу стояли высокие фетровые калоши.

Распутин был одет в белую шелковую рубашку, вышитую васильками, и подпоясан малиновым шнуром с двумя большими кистями.

Черные бархатные шаровары и высокие сапоги на нем были совсем новые. Даже волосы на голове и бороде были расчесаны и приглажены как-то особенно тщательно, а когда он подошел ко мне ближе, я почувствовал сильный запах дешевого мыла: по-видимому, в этот день Распутин особенно много времени уделил своему туалету; по крайней мере, я никогда не видел его таким чистым и опрятным.

– Ну что же, Григорий Ефимович. Пора двигаться, ведь первый час?

– А что, к цыганам поедем? – спросил он.

– Не знаю, может быть, – ответил я.

– А у тебя-то никого нынче не будет? – несколько встревожился он.

Я его успокоил, сказав, что никого ему неприятного он у меня не увидит и что моя мать находится в Крыму.

– Не люблю я ее, твою мамашу. Меня-то уж она как ненавидит!.. Небось с Лизаветой[6] дружна. Против меня обе они подкопы ведут да клевещут. Сама царица сколько раз мне говорила, что они – самые мои злые враги… А знаешь, что я тебе скажу? Заезжал ко мне вечером Протопопов и слово с меня взял, что я в эти дни дома сидеть буду. Убить, говорит, тебя хотят; злые люди-то все недоброе замышляют… А ну их! Все равно не удастся – руки не доросли. Да, ну что там разговаривать… Поедем.

Я взял его шубу с сундука и помог ему одеться.

– Деньги-то забыл, деньги! – вдруг засуетился Распутин, подбежал к сундуку и открыл его.

Я подошел поближе и, увидев там несколько свертков в газетной бумаге, спросил:

– Неужели это все деньги?

– Да, дорогой мой, все билеты. Сегодня получил, – скороговоркой ответил он.

– А кто вам их дал?

– Да так, добрые люди, добрые люди дали. Вот, видишь ли, устроил им дельце, а они, хорошие, добрые, в благодарность на церковь-то и пожертвовали.

– И много тут будет?

– Что мне считать? У меня и времени нет для этого. Я, чай, не банкир. Вот Митьке Рубинштейну – это дело подходящее… У него страсть сколько денег. А мне к чему? Да я, коли вправду сказать, считать-то их не умею. Сказал им: пятьдесят тысяч несите, а то и трудиться не стану для вас. Вот и прислали. Может, и больше дали, кто их там знает… Приданое-то какое сделаю дочери. Она у меня скоро замуж выходит за офицера: четыре Георгия, заслуженный. Ему и местечко хорошее приготовлено. Сама благословить обещалась.

– Григорий Ефимович, ведь вы говорили, что деньги эти пожертвованы на церковь…

– Ну что ж, что на церковь? Экая невидаль. Брак-то, чай, тоже Божье дело. А на какое из этих дел деньги-то пойдут, не все ли ему равно, Богу-то? – ответил, хитро ухмыляясь, Распутин.

Невольно усмехнулся и я. Мне показалась забавной та простодушная наглость, с которой Распутин играл словами Священного Писания.

Взяв часть денег из сундука и тщательно замкнув его, он потушил свечу. Комната снова погрузилась в полумрак, и только из угла по-прежнему тускло светила лампада.

И вдруг охватило меня чувство безграничной жалости к этому человеку.

Мне сделалось стыдно и гадко при мысли о том, каким подлым способом, при помощи какого ужасного обмана я его завлекаю к себе. Он – моя жертва, он стоит передо мною, ничего не подозревая, он верит мне. Но куда девалась его прозорливость? Куда исчезло его чутье? Как будто роковым образом затуманилось его сознание, и он не видит того, что против него замышляют. В эту минуту я был полон глубочайшего презрения к себе и задавал себе вопрос – как мог я решиться на такое кошмарное преступление? И не понимал, как это случилось.

Вдруг с удивительной яркостью пронеслись передо мною одна за другой картины жизни Распутина. Чувства угрызения совести и раскаяния понемногу исчезли и заменились твердою решимостью довести начатое дело до конца. Я больше не колебался.

Мы вышли на темную площадку лестницы, и Распутин закрыл за собою дверь.

Запоры снова загремели, и резкий зловещий звук разнесся по пустой лестнице. Мы очутились вдвоем в полной темноте.

– Так лучше, – сказал Распутин и потянул меня вниз. Его рука больно сжимая мою, хотелось закричать, вырваться. Но на меня напало какое-то оцепенение. Я совсем не помню, что он мне тогда говорил и отвечал ли я ему. В ту минуту я хотел только одного, поскорее выйти на свет, увидеть как можно больше света и не чувствовать прикосновения этой ужасной руки.

Когда мы сошли вниз, ужас мой рассеялся, я пришел в себя и снова стал хладнокровен и спокоен. Мы сели в автомобиль и поехали.

Через заднее стекло я осматривал улицу, ища взглядом наблюдающих за нами сыщиков, но было темно и безлюдно.

Мы ехали кружным путем. На Мойке повернули во двор и остановились у малого подъезда.

Войдя в дом, я услышал голоса моих друзей. Покрывая их, весело звучала в граммофоне американская песенка. Распутин прислушался:

– Что это – кутеж?

– Нет, у жены гости, они скоро уйдут, а пока пойдемте в столовую выпьем чаю.

Мы спустились по лестнице. Войдя в комнату, Распутин снял шубу и с любопытством начал рассматривать обстановку.

Шкаф с лабиринтом особенно привлек его внимание. Восхищаясь им, как ребенок, он без конца подходил, открывал дверцы и всматривался в лабиринт.

К моему большому неудовольствию, от чая и от вина он в первую минуту отказался.

«Не почуял ли он чего-нибудь?» – подумал я, но тут же решил – все равно живым он отсюда не уйдет.

Мы сели с ним за стол и разговорились. Перебирали общих знакомых, вспоминали царскую семью, Вырубову, коснулись и Царского Села.

– Григорий Ефимович, а зачем Протопопов к вам заезжал? Все боится заговора против вас? – спросил я.

– Да, милый, мешаю я больно многим, что всю правду-то говорю. Не нравится аристократам, что мужик простой по царским хоромам шляется, – все одна зависть да злоба. Да что их мне бояться? Ничего со мной не сделают, заговорен я против злого умысла. Пробовали, не раз пробовали, да Господь все время просветлял. Вот и Хвостову не удалось – наказали и прогнали его. Да, ежели только тронут меня – плохо им всем придется.

Жутко звучали эти слова Распутина там, где ему готовилась гибель.

Но ничто больше не смущало меня. В течение всего нашего разговора одна только мысль была в моей голове – заставить его выпить вина из всех отравленных рюмок и съесть все пирожные с ядом.

Через некоторое время, наговорившись на свои обычные темы, Распутин захотел чаю. Я налил ему чашку и придвинул тарелку с бисквитами. Почему-то я дал ему бисквиты без яда.

Уже позднее я взял тарелку с отравленными пирожными и предложил ему.

В первый момент он от них отказался.

– Не хочу – сладкие больно, – сказал он.

Однако вскоре взял одно, потом второе. Я не отрываясь смотрел, как он брал эти пирожные и ел их одно за другим.

Действие цианистого калия должно было начаться немедленно, но, к моему большому удивлению, Распутин продолжал со мной разговаривать как ни в чем не бывало.

Тогда я решил предложить ему попробовать наши крымские вина. Он опять отказался.

Время шло. Меня начинало охватывать нетерпение. Я налил две рюмки, одну ему, другую себе, его рюмку я поставил перед ним и начал пить из своей, думая, что он последует моему примеру.

– Ну давай, попробую, – сказал Распутин и протянул руку к вину. Оно не было отравлено.

Почему и первую рюмку вина я дал ему без яда – тоже не знаю.

Он выпил с удовольствием, одобрил и спросил, много ли у нас вина в Крыму. Узнав, что целый погреб, он был очень этим удивлен. После пробы вина он разошелся.

– Давай-ка теперь мадеры, – попросил он. Когда я встал, чтобы взять другую рюмку, он запротестовал: – Наливай в эту.