Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918 - Роджер Петибридж

«Воспользовавшись прибытием государя в Царское Село, я попросил аудиенции и был принят им 8 марта. Аудиенция длилась полтора часа. Я рассказал ему все – об интригах министров, которые через Распутина действуют друг против друга, об отсутствии определенной политики, о повсеместных злоупотреблениях, о невозможности учитывать общественное мнение и о пределах терпения в обществе. Я напомнил ему о похождениях… героев тыла, об их контактах с Распутиным, об оргиях и беспутствах и что его отношения с царем и его семьей, его влияние на государственные дела в это военное время глубоко возмущает всех честных людей. Нет никаких сомнений, что Распутин является германским агентом и шпионом.

– Если министры Вашего Величества в самом деле независимые личности и единственным смыслом их деятельности является благо Отечества, присутствие таких людей, как Распутин, никоим образом не скажется на делах государства. Но беда в том, что все они зависят от него и втягивают его в свои интриги. Я должен сказать Вашему Величеству, что так дальше продолжаться не может. Никто не смеет открыть вам глаза на подлинную роль, которую играет этот человек. Его присутствие при дворе Вашего Величества подрывает доверие к высшей власти и может самым печальным образом сказаться на судьбе династии, когда сердца людей отвратятся от их императора.

Пока я излагал эти горькие истины, царь или молчал, или выражал удивление, но все время был неизменно вежлив и приветлив. Когда я закончил, он спросил: «Как, по вашему мнению, закончится война – в нашу пользу или нет?»

Я ответил, что мы можем положиться на армию и на народ, но на пути к победе стоят военные руководители и внутренняя политика.

Мой доклад принес некоторую пользу. 11 марта появился приказ отправить Распутина в Тобольск, но через несколько дней по настоянию императрицы он был отменен…»

Во время пребывания Николая на фронте в сентябре 1916 года Распутин преуспел в назначении совершенно неподходящего человека на важный пост министра внутренних дел. Им оказался Протопопов, больной человек, который испытывал нездоровый интерес к мистицизму. Подозревали, что он искал подходы к немцам с целью заключить сепаратный мир на невыгодных для России условиях. Царь так прокомментировал это новое назначение: «Мнения нашего Друга о людях порой бывают весьма странными», но уступил желанию Александры. Пуришкевич, реакционный депутат Думы, написал ехидные стихи в честь этой нелепой ситуации, в которых всем было воздано по заслугам: и дряхлому премьер-министру Штюрмеру, назначенному стараниями Распутина и императрицы, и «мудрецам» у кормила государства, и пустомеле Бобринскому, министру сельского хозяйства, и Распутину, который «единственный твердо сидит на своем месте».

Пуришкевич продолжил свои атаки на правительство, произнеся в декабре 1916 года в Думе речь, которая вызвала громкий резонанс. Хотя люди самых разных убеждений были согласны, что Пуришкевич выразил общее недовольство, никто из них не предпринял никаких шагов – за исключением князя Юсупова, молодого родственника царя, который был полон страстного желания спасти страну. Пуришкевич пишет:

2 декабря 1916 года

За много лет впервые я испытал чувство нравственного удовлетворения и сознания честно и мужественно выполненного долга: я говорил в государственной думе о современном состоянии России; я обратился к правительству с требованием открыть Государю истину на положение вещей и без ужимок лукавых царедворцев предупредить монарха о грозящей России опасности со стороны темных сил, коими кишит русский тыл, – сил, готовых переложить на царя ответственность за малейшую ошибку, неудачу и промах его правительства в делах внутреннего управления в эти бесконечно тяжелые годы бранных испытаний, ниспосланных России Всевышним.

Жалкие себялюбцы, всем обязанные царю, они не способны были даже оградить его от последствий того пагубного тумана, который застлал его духовные очи и лишил возможности в чаду придворной лести и правительственной лжи правильно разбираться в истинных настроениях встревоженного народа.

И вот я сказал ему, и тогда в Ставке, и сейчас в Государственной думе, на всю Россию, горькую истину и как верный, неподкупный слуга его, принеся в жертву интересам Родины личные мои интересы, осветил ту правду, которая от него скрывалась, но которую видела и видит вся скорбная Россия.

Да, я выразил то, несомненно, что чувствуют лучшие русские люди, без различия партии, направления и убеждений. Я это понял, когда сходил с трибуны Государственной думы после моей двухчасовой речи.

Я это понял из того потока приветствий, рукопожатий и неподдельного восторга, который запечатлелся на всех лицах в обступившей меня после моей речи толпы, – толпы, состоявшей из представителей всех классов общества, ибо Таврический дворец в день 19 ноября был переполнен теми, кого называют цветом нации в смысле культурности, общественного и официального положения.

Я знаю, что ни одного фальшивого звука не было в моей речи.

3 декабря

Сегодня весь день я буквально не имел покоя, сидя дома и работая за письменным столом: телефон трещал с утра до вечера, знакомые и незнакомые лица выражали сочувствие всему сказанному мною вчера; и должен признаться, что степень этого сочувствия поднялась до такого градуса, что дальнейшее пребывание в кабинете мне сделалось невыносимым; нет положения более глупого, по-моему, чем молчаливо выслушивать похвалы себе, не смея перебить говорящего, разливающегося соловьем в твою пользу.

Из звонивших по телефону меня заинтриговал один собеседник, назвавшийся князем Юсуповым, графом Сумароковым-Эльстон.

После обычных приветствий он, не удовлетворившись этим, просил разрешения побывать у меня в один из ближайших дней, по возможности скорее, для выяснения некоторых вопросов, связанных, как он сказал, с ролью Распутина при Дворе, о чем по телефону говорить «неудобно». Я просил его заехать завтра, в 9 часов утра. Любопытно узнать, о чем он хочет говорить и что ему нужно?

4 декабря

Сегодня, ровно в 9 часов утра, ко мне приехал князь Юсупов. Это молодой человек лет 30, в форме пажа.

Мне он очень понравился и внешностью, в которой сквозит непередаваемое изящество и порода, и, главным образом, духовной выдержкой. Это, очевидно, человек большой воли и характера, качеств, мало присущих русским людям, в особенности из аристократической среды.

«Ваша речь не принесет тех результатов, которые вы ожидаете, – заявил он мне сразу. – Государь не любит, когда давят на его волю, и значение Распутина, надо думать, не только не уменьшится, но, наоборот, окрепнет, благодаря его безраздельному влиянию на Александру Федоровну, управляющую фактически сейчас государством, ибо государь занят в Ставке военными операциями».

«Что же делать?» – сказал я. Он загадочно улыбнулся и, пристально посмотрев мне в глаза немигающим взглядом, процедил сквозь зубы: «Устранить Распутина». Я засмеялся.

«Хорошо сказать, – заметил я, – а кто возьмется за это, когда в России нет решительных людей, а правительство, которое могло бы это выполнить само, и выполнить искусно, держится Распутиным и бережет его как зеницу ока».

«Да, – ответил Юсупов, – на правительство рассчитывать нельзя, а люди все-таки в России найдутся». – «Вы думаете?» – «Я в этом уверен! И один из них перед вами».

Я вскочил и зашагал по комнате.

«Послушайте, князь, этим не шутят. Вы мне сказали то, что давным-давно сидит гвоздем в моей голове. Я понимаю не хуже вашего, что одними думскими речами горю не помочь, но утопающий хватается за соломинку, и я за нее схватился… Князь, – заметил я, – я перестал удивляться чему бы то ни было в России. Я ничего не ищу, ничего не добиваюсь, и если вы согласны принять участие в деле окончательного избавления России от Распутина, то вот вам моя рука, обсудим все возможности этой операции и возьмемся за ее выполнение, если найдем еще несколько подходящих лиц…»

Князь Юсупов, Пуришкевич и трое их сообщников составили заговор с целью убийства Распутина; Юсупов продолжает историю:

«Закончив все приготовления, мы с доктором Лазовертом вышли. Он, переодевшись в костюм шофера, пошел заводить машину, стоявшую на дворе у малого подъезда, а я надел доху и меховую шапку со спущенными наушниками, скрывавшую лицо.

Мы сели, автомобиль тронулся.

Целый вихрь мыслей кружился в моей голове. Надежды на будущее окрыляли меня. За несколько коротких минут моего последнего пути к Распутину я много передумал и пережил.

Автомобиль остановился у дома № 64 по Гороховой улице.

Войдя во двор, я сразу был остановлен голосом дворника, который спросил: кого надо?

Узнав, что спрашивают Григория Ефимовича, дворник не хотел было меня пускать; он настаивал, чтобы я назвал себя и объяснил причину моего посещения в столь поздний час.