Летопись - В Нарижные

Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет со всеми подобающими азиатскому этикету поклонами влетел китаец. Согнувшись в последнем поклоне, в чем ему немало помог внезапный приступ радикулита, он осведомился о драгоценном здоровье Фориджа, мысленно желая ему большой-большой проказы и много голодных детей. Разогнувшись, китаец сказал:

- Почтенный, не отдадите ли вы мне тот жалкий клочок бумаги, которым я имел несчастье обеспокоить вас, за что нижайше умоляю простить меня, недостойного?

Форидж встал из-за стола, простил китайца и вытолкнул его за дверь. Заперев ее на два оборота, Форидж уселся за письменный стол и принялся кейфовать. Постепенно мир за оконными стеклами окрасился в яркий розовый цвет, кривой шпиль на городской ратуше стал замечательно стройным, а солнце, весело пробегая по небу, ласково слало свои лучи прямо в форточку старого дома, вспыхивая зелеными искрами на стекле "белой лошади".

Прокейфовавшись, Форидж проснулся среди глубокой ночи. Ночь была тропической и темной. Сан-Диего словно вымер, ни звука не доносилось с его пустынных улиц и проспектов. В углу заскреблись тараканы. Форидж встрепенулся и пошел будить Оскара Фоше. Тот проснулся сразу. Форидж приник к его уху и некоторое время что-то шептал, после чего Фоше бесшумно оделся и на цыпочках выскользнул за дверь.

Если на свете бывают чудеса, то в эту ночь произошло именно чудо: старая лестница ни разу не скрипнула под ногами злоумышленника, а дверь в контору Ван-Ю-Ли и Курочкина легко поддалась первой же отмычке, поскольку была предусмотрительно не заперта.

Итак, в ноль часов шестнадцать минут Фоше проник на запретную территорию, а в ноль часов двадцать минут уже покинул ее, прижимая к груди вторую половину драгоценного документа. Когда дверь за Фоше закрылась, китаец закрыл глаза и со спокойной совестью уснул. Во сне ему приснились разодетые в шелка красавицы, танцующие на большом рисовом поле.

Весь остаток ночи на первом этаже горел свет; по занавескам метались тени Фориджа и его секретаря: они собирались в дорогу. Форидж рассовал по карманам миллионы и вслед за Фоше навсегда покинул контору, гоня прочь назойливую мысль о предстоящей выплате неустойки по гуановому контракту. Помотав головой, чтобы окончательно избавиться от этой мысли, Форидж решительно скрылся в темноте.

Всю ночь неудавшиеся гуанопромышленники разыскивали по злачным местам Сан-Диего бравую команду "Джульетты". Сама шхуна, всеми покинутая, смирно покачивалась в теплых сточных водах городской гавани. И Форидж, и Фоше знали, что искать команду на судне бесполезно. Они разделились: Фоше направился в ночной бордель "Серебряный якорь", а Норман Форидж взял на себя опиекурильню, соперничавшую с "Якорем" своей популярностью. Пятнадцать минут напряженных поисков - и свершилось второе чудо за сегодняшнюю ночь: вся команда, за исключением Омара Фалиха, была в сборе.

Старший матрос Мирко Толич висел на механике Жане-Пьере де Буайе, а Жан-Пьер де Буайе висел на Рикардо Портесе, который был капитаном и поэтому сравнительно твердо держался на ногах.

Уплатив по счету, что с ним бывало крайне редко, Форидж увел команду навстречу приключениям. Шествие возглавлял Фоше с импортным тусклым шведским фонариком, а замыкал процессию сам Норман Форидж, бдительным хозяйским оком следивший за тем, чтобы никто не потерялся и не перешел улицу в неположенном месте, хотя ночные автобусы и такси - как, впрочем, и дневные - в Сан-Диего отсутствовали.

"Джульетта", встречая команду, ласково скрипела гнилыми бортами. Уже светало. Форидж, предоставив Фоше грузить команду, пошел в кают-компанию. Там густо храпел и пускал во сне турецкие ветры трезвый Омар Фалих. Опешивший поначалу Форидж зарычал и пнул турка ногой.

- Я болею, хозяин, - не открывая глаз привычно пожаловался Омар. Форидж с наслаждением пнул его второй раз:

- Вставай, ишак, это не занятие для здорового мужчины!

Фалих, по-турецки проклиная Фориджа, с сожалением поднялся и открыл глаза.

Внезапно раздался страшный грохот. Форидж, еще раз пнув Фалиха, опрометью выскочил на залитую рассветом и помоями из камбуза палубу. Там он нос к носу столкнулся с морально травмированным Фоше.

- Это капитан, - упавшим голосом объяснил тот. Форидж с ужасом разглядел под ногами зияющее отверстие; из-под палубы доносились глухие проклятия, сменившиеся, впрочем, довольно скоро здоровым удовлетворенным храпом. Форидж разразился неистовой бранью, умело сочетая на шестнадцати языках капитана, его родню и различные части человеческого тела.

! Солнце взошло. "Джульетта", хлопая кливерами и бизанями, мчалась по бесконечной глади океана. Команда исправно несла службу. Мощный капитанский рык то и дело разносился над волнами. После каждого такого залпа "Джульетта", как проснувшаяся лошадь, начинала идти чуть-чуть быстрее. До блеска выдраенная палуба сверкала яркой заплатой из свежих досок.

Работы экипажу хватало. Жан-Пьер третьи сутки ковырялся в моторе, пытаясь вытащить оттуда застрявший палец; Омар Фалих стряпал обед, одновременно вычерпывая воду, непрерывно поступавшую в трюм из океана; Мирко Толич в одиночку сражался с парусами, лопавшимися и трескавшимися при каждом удобном для них случае. Случаев было много. Фоше, который раньше работал шулером в Монте-Карло, играл с Фориджем в покер, подобострастно проигрывая каждую третью партию. Так проходил день. По вечерам команда зажигала бортовые огни и продолжала свои занятия. В это же время происходила смена вахт: теперь воду вычерпывал Мирко Толич, а паруса латал Фалих. Иногда по вечерам ужинали.

Электрического освещения на шхуне не было, и когда становилось совсем темно, Норману Фориджу удавалось выигрывать только каждую четвертую партию.

В суровой мужской работе и нехитрых развлечениях время шло незаметно. Один лишь Форидж проявлял признаки нетерпения. Когда все засыпали, он зажигал свечу и любовался бесценным документом. Опершись головой о кулак, он грезил караванами двугорбых (Форидж считал, что они имеют гораздо большую грузоподъемность) верблюдов, ноги которых подгибались под тяжестью вьюков, битком набитых золотом. На переднем верблюде, как и положено, восседал сам Форидж в котиковой чалме, а сзади, привязанный к хвосту самого последнего верблюда, тащился проклятый китаец, царапая от зависти лицо и умудряясь кусать сразу оба локтя.

Документ, лелеемый Фориджем, представлял собой карту, на которой был изображен участок побережья Индии. В тридцати-сорока милях от берега, судя по заметке на полях, располагался заброшенный храм, подвалы которого, судя по заметкам на тех же полях, но сделанных красной тушью со множеством восклицательных знаков, были буквально завалены сокровищами. Форидж уже воображал себя владельцем сокровищ брахманов, которые, если верить индийским легендам, выученным Фориджем к этому времени уже дословно, были сосредоточены именно там, где указывала карта. Это, впрочем, говорило достоверно лишь об одном: что китаец при составлении карты пользовался той же литературой. Если бы Форидж знал, какой удар ему приготовила судьба!

Однако Форидж не знал, какой удар приготовила ему судьба, и поэтому при крике марсового "Земля! Земля!" его сердце радостно затрепетало. Спустя какие-нибудь полчаса шедшая на всех парусах "Джульетта" уже билась обоими бортами о гостеприимные рифы малабарского берега. Форидж взглянул на объеденный молью корабельный атлас капитана Портеса и приказал идти в Мангалуру.

Описывать рейд и порт Мангалуру нет никакой необходимости, так как и то, и другое как две капли воды похоже на рейд и порт Бомбея, разве что чуть-чуть поменьше. Ошвартовавшись у грузового причала - к пассажирскому их не пустили - команда сошла на берег и направилась в глубь материка.

Материк был холмистый и джунглястый, и Форидж понял, что без проводника не обойтись. Второй попавшийся индиец был нанят проводником, ибо первый попавшийся был погружен в йогу и продолжал возделывать чайный куст, никак не отреагировав на деловые предложения. Впрочем, второй индиец тоже ничего не понял, но на всякий случай потребовал деньги вперед.

В джунгли проводник вошел последним, мотивируя это тем, что недавно в округе появился бешеный слон, сбежавший из гастролировавшего здесь бельгийского цирка. Предпоследним шел Форидж, поминутно оглядываясь и при каждом подозрительном шорохе забираясь на деревья. Подозрительные шорохи производил проводник.

Через некоторое время наступила ночь. В зарослях кричали голодные попугаи и тигры. Форидж, хотя тоже был голоден, кричать боялся. Уставшим людям пришлось улечься прямо на ворохе старых пальмовых листьев. Озлобленно кусались наглые москиты и термиты. Форидж брезгливо поднял воротник дорожного пиджака и, втянув голову в плечи, погрузился в сумбурную тревожную дремоту.

Утром все проснулись от топота: это скакал по джунглям бешеный бельгийский слон, как на бегу объяснил Фориджу проводник. Слон оказался отдохнувший за ночь и резвый. Бежал он легко и непринужденно, бесясь на ходу, как умел, а умел он многое: не одно поколение упорных бельгийских дрессировщиков на протяжении всей его долгой слоновьей жизни занималось его воспитанием, от чего, собственно, бедняга в конце концов и взбесился.