Хранитель лаванды - Фиона Макинтош

Вся скорбь Люка сейчас воплотилась в недвижной Иде. Слезы капали на безжизненную руку и скрюченные артритные пальцы, которые он прижимал к своей небритой щеке. Никогда уже она не ущипнет эту щеку. С покойницы сняли сережки и ожерелье, но кольца остались — должно быть, упорно не желали слезать с распухших суставов. Обручальное кольцо было для Иды самым драгоценным напоминанием о муже, и она всегда целовала его перед сном. Какое облегчение — знать, что бабушка не расстанется с любимым мужем даже в смерти.

Порывшись в кармане рубашки, Люк вытащил веточку лаванды, которую спрятал туда днем.

— Вот, Саба. Возьми с собой, — прошептал он, вкладывая цветок в ладонь усопшей. Поцеловав руку бабушки, он прижался губами к ее щеке.

Снова выпрямляясь и бережно укладывая руку с зажатым цветком на грудь бабушки, молодой человек нащупал в кармане ее кардигана что-то плотное. Ну конечно — драгоценные семена.

Люк осторожно вытащил знакомый шелковый мешочек, который она повсюду носила с собой. Внутри лежали сухие соцветья. Ида любила время от времени разбрасывать их вокруг, словно бы повсюду рассевая лаванду. Люк спрятал мешочек в карман, поклявшись никогда с ним не расставаться. Он по-прежнему останется хранителем бабушкиной лаванды.

Люк бросил последний прощальный взгляд на покойницу, убрал рассыпавшиеся у нее по лицу волосы. И от этого мелкого жеста все негодование, порожденное войной, тяготами, унижениями и страданиями семьи, смертью и разрушением — словно бы туго свернулось в груди, легло туда плотно сжатой пружиной. Утрата семьи стала последним ударом, последним камнем, что лег на груду копящейся боли. Вчера — откровения о тайне его рождения и разбудораженная этими откровениями печаль. Сегодня — семья. Свастики, салюты, надменные улыбки фашистов, льстивое подобострастие французов (и сколько ж их таких нашлось!), считающих, что единственный способ спасти Францию — это сотрудничать с немцами… все это накапливалось, зрело, билось у него в сердце, стучало в висках волной новой ярости.

Люку вспомнилась вдохновенная речь де Голля. Как оживилась тогда бабушка, какой непокорной радостью засверкали ее глаза! Вот чего хотела бы она теперь… чтобы Люк выстоял, дал отпор, пополнил ряды гневных и гордых французов, отказавшихся подчиниться Гитлеру и его чванливой солдатне.

А лаванда? Будут ли лиловые поля цвести и благоухать вновь?

Все эти мысли сливались воедино, пока он глядел на спокойное, умиротворенное лицо Иды. Сердце его начало отвердевать, наливаться тяжелой ненавистью. Люк знал: он выйдет отсюда уже совершенно другим человеком.

На улице стояли сумерки — хватит, чтобы скрыться в горах.

— А ты можешь вести нас в темноте? — спросил Фугасс.

— Я могу найти дорогу вслепую. — Голос Люка звучал монотонно и безжизненно. Молодой человек не тронулся с места.

— Готов, Боне?

— Да, я готов. — Люк повернулся к Фугассу. — Теперь я маки.

Часть 2

7

Лондон, июль 1943 г.

Обычно Лизетта Форестер получала удовольствие от пятнадцатиминутной прогулки домой с работы — от Трафальгар-сквер к крохотной съемной квартирке близ вокзала Виктория. Когда ей везло, она успевала проделать весь путь без необходимости торопливо нырять в ближайшую станцию метро, спасаясь от воздушных налетов. Но даже когда приходилось прятаться, она не переживала: к чему переживать, если бомбежки все равно целиком и полностью вне ее контроля — о них и думать-то не стоит. Некоторые горожане при налетах впадали в панику и с криками мчались к ближайшему убежищу, другие замирали на месте. Лизетта больше симпатизировала вторым: как правило, это были те, от которых зависели другие. Лизетта различала на их лицах тревогу — страх не столько за самих себя, сколько за любимых. Лизетту дома никто не ждал, и мало кто грустил бы по ней, если что. Со временем осознание собственного одиночества заставило ее замкнуться в себе. Сама не желая того, она настолько отстранилась от окружающих, что многие считали ее холодной и нелюдимой.

Однако окажись они на ее месте, сразу бы поняли: от природы она очень даже темпераментна и полна жизненного огня и энергии, просто ей некуда эту энергию приложить. Лизетта работала официанткой: день в неделю во французской столовой, куда частенько захаживали последователи де Голля, а остальные дни — в «Лайонс-корнер-хауз» на углу Стрэнда и Трафальгар-сквер. Сперва она хотела устроиться на работу в «Фортнум-энд-Майсон», но у «Лайонса» было куда интересней, поскольку туда заглядывали самые разношерстные посетители — от кинозвезд до служащих Уайтхолла. Вот так Лизетта и стала «торопыжкой» — официантки «Лайонс-корнер» получили это прозвище за скорость, с которой сновали по залу, обслуживая посетителей. Лизетте нравилась стильная форма: свободное плиссированное черное платье, завязанный аккуратным бантом на спине накрахмаленный фартук, скрывающий бедра, и, завершая общий образ — хрусткий белый воротничок в стиле Питера Пена, а к нему такие же отстегивающиеся манжеты и еще более жестко накрахмаленная плиссированная шапочка, похожая на корону. Тридцать пар декоративных жемчужных пуговок спускалось от горла платья к линии талии. В отличие от многих других девушек, носивших пусть невысокие, но все же каблучки, Лизетта предпочитала удобные туфли на шнуровке, с плоской подошвой, а к ним короткие носочки, в каких тогда ходили почти все. Лизетта очень смутилась, когда начальство попросило ее позировать для рекламных фотографий. Она не понимала, как можно улыбаться, когда Британия втянута в войну, однако фотограф настоял, чтобы она сделала счастливое и приветливое лицо. На снимке Лизетта была изображена во весь рост — одной рукой ловко управляется с подносом, на котором стоят чайник, чашка и блюдце, а во второй сжимает блокнотик для приема заказов. Результат так понравился начальству, что Лизетте даже выплатили небольшое вознаграждение.

Девушка любила шагать домой мимо здания Адмиралтейства, военных казарм, через парк Сент-Джеймс, а потом вокруг Букингемского дворца и на Экклстоун-бридж-роуд, где была ее квартира. Идеальное место. Лизетте нравилась царящая вокруг вокзала атмосфера, постоянный поток людских толп через забитую станцию, подходы к которой так часто рассекала и она сама. Печально было видеть, что клумбы, парки и даже королевские владения лишились узорных оград — нынче металл требовался на отливку пуль и снарядов.

Великолепные парки теперь были еще и изрыты грядками, на которых выращивали овощи для пропитания лондонцев. В Кенсингтонских садах тянулись внушительные ряды капусты, а в Гайд-парке даже завели свиней! Весь Лондон был увешан плакатами «Копай для победы», по радио крутили специальную песенку, призывающую людей учиться готовить из того, что раньше считалось несъедобным.

Лондонцы отзывались с традиционной, как казалось Лизетте, британской выдержкой, превращая сады в фермы. Она и сама пыталась выращивать помидоры в горшках на подоконнике — пока без особого успеха. Вот и сегодня утром напрочь забыла полить, так что, пожалуй, хорошо, что ей пришлось вернуться домой пораньше. И все же на лице девушки застыла досада.

И о чем весь сыр-бор? Начальница Лизетты, мисс Маплтон, утверждала, что тут все по-честному, никакого подвоха. Помахала перед лицом у девушки визитной карточкой того джентльмена и велела идти прямиком домой, чтобы встретиться с ним точно в назначенный срок.

Девятая квартира располагалась на самой верхотуре, попадать туда приходилось через открытую площадку, но Лизетте до того нравился романтический вид на крыши Вест-Энда, что она переехала сюда в тот же день, как впервые увидела. Квартирку сняли на двоих с подругой, Харриет; собственно, ее отец им это жилье и нашел: он работал на железной дороге и имел доступ к жилому фонду «Бритиш рейл». С тех пор, как Харриет погибла во время бомбежки, Лизетта жила тут одна, и никто еще не пытался отобрать квартиру в пользу железнодорожных служащих.

Полученного Лизеттой наследства вполне хватило бы на безбедную жизнь, однако девушка редко говорила о нем, да и вообще практически не притрагивалась к деньгам. Ей не хотелось жить ни в пустом наследном доме в Суссексе, ни с бабушкой и дедушкой в Хэмпшире. Она устала, что после потери родителей ее все постоянно жалеют. Жизнь в столице, необходимость работать с утра до ночи и управляться самостоятельно сделают ее сильнее. Она совершенно не тяготилась одиночеством и даже начала радоваться жизни, особенно теперь, с удобным графиком работы и регулярной зарплатой. Плюс еще тот славный летчик, Джек, который дважды приглашал ее на свидание. До сих пор она отказывалась, но если он пригласит в третий раз, пожалуй, ответит согласием.

К началу войны Лизетта успела прожить в этой квартире всего девять месяцев — и вот уже ей пришлось замазывать окна, которые она так любила, черной краской, да гадать, не сметет ли «блиц» ее маленький домик с лица земли. По счастью, обошлось. Она жила тут три года, а до сих пор основной удар бомбежек люфтваффе приняли на себе доки и Ист-Энд.