Блаженство (сборник) - Дмитрий Быков

1994

2. Указательное

Сейчас, при виде этой, дикорастущей,И этой садовой, в складках полутеней,И всех, создающих видимость райской кущи,И всех-всех-всех, скрывающихся за ней, —Я думаю, ты можешь уже оставитьСвои, так сказать, ужимки и прыжкиИ мне наконец спокойно предоставитьНе о тебе писать мои стишки.Теперь, когда в тоннеле не больше света,Чем духа искусства в цирке шапито,Когда со мной успело случиться это,И то, и из-за тебя персонально – то,И я растратился в ругани, слишком слышной —В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть, —Я знаю, что даже игры кошки с мышкойМеня бы устроили больше, чем то, что есть. Несчастная любовь глядится раемИз бездны, что теперь меня влечет.Не любит – эка штука! Плавали, знаем.Но ты вообще не берешь меня в расчет.И ладно бы! Не я один на светеМолил, ругался, плакал на крыльце, —Но эти все ловушки, приманки эти!Чтоб все равно убить меня в конце!Дослушай, нечего тут. И скажешь прочим,Столь щедрым на закаты и цветы,Что это всех касается. А впрочем,Вы можете быть свободны – ты и ты,Но это все. Какого адресатаЯ упустил из ложного стыда?А, вон стоит, усата и полосата, —Отчизна-мать; давай ее сюда!Я знаю сам: особая услада —Затеять карнавал вокруг одра.Но есть предел. Вот этого – не надо,Сожри меня без этого добра.Все, все, что хочешь: язва, война, комета,Пожизненный бардак, барак чумной, —Но дай мне не любить тебя за это —И делай, что захочется, со мной.

«Сирень проклятая, черемуха чумная…»

Сирень проклятая, черемуха чумная,Щепоть каштанная, рассада на окне,Шин шелест, лепет уст, гроза в начале маяОпять меня дурят, прицел сбивая мне,Надеясь превратить привычного к безлюдью,Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот —В того же, прежнего, с распахнутою грудью,Хватающего ртом, зависящего от,Хотящего всего, на что хватает глаза,Идущего домой от девки поутру;Из неучастника, из рыцаря отказаПытаясь сотворить вступившего в игру.Вся эта шушера с утра до полшестого —Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство —Пытает на разрыв меня, полуживого,И там не нужного, и здесь не своего.

«Меж тем июнь, и запах лип и гари…»

…Меж тем июнь, и запах лип и гариДоносится с бульвара на балконК стремительно сближающейся паре;Небесный свод расплавился белкомВокруг желтка палящего светила;Застольный гул; хватило первых фраз,А дальше всей квартиры не хватило.Ушли курить и курят третий час.

Предчувствие любви об эту поруТомит еще мучительней, покаПо взору, разговору, спору, вздоруВ соседе прозреваешь двойника.Так дачный дом полгода заколочен,Но ставни рвут – и Господи прости,Какая боль скрипучая! А впрочем,Все больно на пороге тридцати,Когда и запах лип, и черный битум,И летнего бульвара звукорядОкутаны туманцем ядовитым:Москва, жара, торфяники горят.

Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта(А остальным собравшимся – вина)Не замечать того простого факта,Что он женат и замужем она:Пусть даже нет. Спроси себя, легко лиСдирать с души такую кожуру,Попав из пустоты в такое полеЧужого притяжения? ЖаруСменяет холодок, и наша пара,Обнявшись и мечтательно куря,Глядит туда, где на углу бульвараЛиства сияет в свете фонаря.

Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку —Надежда до сих пор у нас в крови.Оставь меня, пусти, пусти мне руку,Пусти мне душу, душу не трави, —Я знаю все. И этаким всезнайкой,Цедя чаёк, слежу из-за стола,Как наш герой прощается с хозяйкой(Жалеющей уже, что позвала) —И после затянувшейся беседыВыходит в ночь, в московские сады,С неясным ощущением победыИ яcным ощущением беды.

«Тоталитарное лето! Полурасплавленный глаз…»

Тоталитарное лето! Полурасплавленный глазСливочно-желтого цвета, прямо уставленный в нас.Господи, как припекает этот любовный догляд,Как с высоты опекает наш малокровный разлад!Крайности без середины. Черные пятна теней.Скатерть из белой холстины и георгины на ней.Все на ножах, на контрастах. Время опасных измен —И дурновкусных, и страстных, пахнущих пудрой                                                                «Кармен».О классицизм санаторный, ложноклассический сад,Правильный рай рукотворный лестниц, беседок, дриад,Гипсовый рог изобильный, пыльный, где монстр                                                                 бахчевойЛьнет к виноградине стильной с голову величиной.Фото с приветом из Сочи (в горный пейзаж при лунеВдет мускулистый рабочий, здесь органичный вполне).Все симметрично и ярко. Красок и воздуха пир.Лето! Просторная арка в здании стиля вампир,В здании, где обитают только герои труда —Вскорости их похватают и уведут в никуда,Тем и закончится это гордое с миром родство,Краткое – так ведь и лето длится всего ничего.

Но и беспечность какая! Только под взглядом отца!В парках воздушного рая, в мраморных недрах дворца,В радостных пятнах пилоток, в пышном цветенье садов,В гулкой прохладе высоток пятидесятых годов,В парках, открытых эстрадах (лекции, танцы, кино),В фильме, которого на дух не переносишь давно.Белые юноши с горном, рослые девы с веслом!В схватке с любым непокорным жизнь побеждает                                                                   числом.Патерналистское лето! Свежий, просторный Эдем!Строгая сладость запрета! Место под солнцем, под темВсех припекающим взглядом, что обливает чистюльЖарким своим шоколадом фабрики «Красный Июль»!

Неотменимого зноя неощутимая боль.Кто ты? Тебя я не знаю. Ты меня знаешь? Яволь.Хочешь – издам для примера, ежели ноту возьму,Радостный клич пионера: здравствуй, готов ко всему!Коитус лени и стали, ласковый мой мезозой!Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой.Сменою беглому маю что-то клубится вдали.Все, узнаю, принимаю, истосковался. Пали.

«О какая страшная, черная, грозовая…»

О какая страшная, черная, грозоваяРасползается, уподобленная блину,Надвигается, буро-желтую разевая,Поглотив закат, растянувшись во всю длину.

О как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,И какой ледяной кирпич внутри живота!Вот теперь-то мы и увидим, кто чего можетИ чего кто стоит, и кто из нас вшивота.

Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен —Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,И на тех, кто уже не денется никуда.

Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.Гром куражится, как захватчик, входя в село.Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,Все равно – озоном, озоном сильней всего.

«Ты сделал меня летописцем распада…»

А. Житинскому

Ты сделал меня летописцем распада,В такую эпоху меня запустив.Пустынных осенних садов анфиладаМне нравится больше других перспектив.

Мне нравится все, что идет не к расцвету,А к гибели; все, что накроет волна.И мне – второсортному, в общем, поэту —Ты создал условия эти сполна:

Прохладная гулкость пустых помещений,И лес на закате, и легкий бардак,А также отсутствие всех обольщенийИ всех принуждений вести себя так,

Как надо. Не то чтобы время упадкаМеня соблазняло как выгодный фон,На коем моя деловая повадкаВольготно цветет, не встречая препон, —

Мне попросту внятно отсутствие вкусаВ титанах, которые рубят сплеча,В угрюмых эпохах цемента и бруса,Надсада, гудка, молотка, кирпича.

Мне по сердцу кроткая тишь увяданья,Пустые селенья, руины в плюще,И отдохновенье, и похолоданье,И необязательность, и вообще.

Потом это все опадает лавиной,Являются беженцы, гунны, войска,И вой человечий, и рев буйволиный, —Но эта эстетика мне не близка.

Зато мне достались дождливые скверы,Упадок словесности, пляска теней,И этот нехитрый состав атмосферы,В которой изгоям дышалось вольней.

Опавшие листья скребутся к порогу.Над миром стоит Мировая Фигня.И плачу, и страшно, и сладко, ей-богу,Мне думать, что все это ради меня.

Конец сезона

1. «До трех утра в кафе «Чинара»…»

До трех утра в кафе «Чинара»Торгуют пловом и ухой,И тьму Приморского бульвараЛисток корябает сухой.

И шелест лиственный и пенный,Есть первый знак и главный звукНеумолимой перемены,Всю ночь вершащейся вокруг.

Где берег противоположныйЛежит цепочкой огневой,Всю ночь горит маяк тревожный,Вертя циклопьей головой.

Где с нефтяною гладью моряБеззвездный слился антрацит —Бессоннице всеобщей вторя,Мерцает что-то и блестит.

На рейде, где морская ваксаКишит кефалью, говорят,Вот-вот готовые сорваться,Стоят «Титаник» и «Варяг».

Им так не терпится, как будтоНаш берег с мысом-близнецомСомкнутся накрепко, и бухтаПредстанет замкнутым кольцом.

2. «Любовники в конце сезона…»