На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2) - Александр Кононов

Малыш испуганно кивнул головой.

- Проводишь меня до экипажа.

Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына.

Лехович повалился на свою койку:

- Видали чучело?

Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно! "Папахен" ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало... Недолго Жмилю пришлось его уговаривать. Богатый-богатый, а на рубль польстился?

Гриша подошел к окну. Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешки - видно, с картошкой.

- А зачем тебе деньги? - раздался хрипловатый бас с зыбинской койки.

- Пригодятся, - коротко ответил Лехович.

- Имение - полная чаша... Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить!

- Это уж мое дело!

Гриша продолжал глядеть в окно. Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку. Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи.

После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать.

Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу.

Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным.

Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.

Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:

- А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?

Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую - одеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи.

Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо. Кто-то и в самом деле шептал поблизости:

- Спишь? Это я, Сергей.

- Сплю, - недовольно ответил Гриша. - А что, опять пожар?

- Нет.

- Так чего ж будишь? Спать хочу.

- Слушай, - зашептал Сергей. - Слушай-ка, я решил тебе признаться...

- В чем?

- Я тебе наврал. Я врал все время. И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях. Обо всем.

- А зачем?

- Сам не знаю, зачем.

- А кто ж твой отец?

- Конторщик. На лесном складе.

Гриша подумал и сказал:

- Вот и опять врешь. Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали. Никаноркин первый, от него не скроешься.

- Мой отец в Вильне служит. Потому здесь и не знает про него никто... Когда-то он здесь был, потом его перевели. Что молчишь?

- А что мне говорить?

- Ругаешь меня в душе?

- Не мое дело, - ответил нехотя Гриша.

- Я б не признался, если б не узнал одного человека. Я теперь сам стану другим. Совсем другим, вот увидишь! Дурацкое это богатство, имение, лошади - все это теперь к черту!

- Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения. И лошадей нету.

- Нету!

- Ну, тогда легко послать к черту. Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы.

- Послал бы! Клянусь!

- Ну, а какого это ты человека узнал?

- Его зовут Овод. Это человек необыкновенный, с железной волей! Стоит жить, чтобы стать таким, как он. И я стану! Не веришь?

Гриша помолчал размышляя. Наконец решил:

- Не верю. Один раз соврал, соврешь и в другой... Погоди-ка. Сколько ж жалованья получает конторщик?

- Пятнадцать рублей в месяц.

- Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые... Одеваешься ты - дай бог барону Тизенгаузену.

- Я уроки даю. Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока. Хватает.

- Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег?

- Нет. Наоборот - я посылаю домой. Матери. Недавно послал восемь рублей. У нас в семье пятеро. Приходится помогать.

Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное.

- Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было? "Лех-Леховичи... Со Львом Сапегой..." Зачем?

- Ну, нравилось. Казалось интересным.

- Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было?

- Ну, какой ты! Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него...

- Как это так - не было Тараса?! - забыв про все, закричал Гриша.

Проснулся Зыбин, заворчал:

- Кто орет?

Потом - видно, вгляделся в предрассветный сумрак - сказал со злостью:

- Словно институтки - по ночам секретами делятся!

Наступило долгое молчание. Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием.

- Экая дубина! - прошептал Сергей. - Гриш, так, значит, ты мне не веришь?

- Я ж сказал: соврал один раз... Потом привыкнешь, так и будешь врать.

- Я волю буду в себе закалять! Не веришь?

Гришу легко было рассердить и легко разжалобить.

Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету.

Ему стало жалко Сергея:

- Ну ладно, верю...

Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович. Сергей тоже молчал. Потом оба уснули незаметно.

Грише снился ксендз Делюль. Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала.

13

Сон был неспроста. На следующий день Делюль вышел на урок из учительской третьим. Небывалый случай в истории реального училища! Оказалось, его задержал по какому-то случаю директор.

И нужно же было этому случаю произойти, когда Дерябин ставил на ксендза две последние ставки: свою и Гришину, больше денег не было ни копейки! Весь месяц перед этим тянулась полоса неудач. Опаздывал известный до тех пор своей точностью Мухин. Первым ни с того ни с сего выходил законоучитель, отец Гавриил. Все перевернулось!

Дерябин ходил злой, угрюмый. Не вытерпев, он напал на Гришу:

- Ловок ты, погляжу! Ходит себе ручки в брючки, а я за него играй! Тебе и горя мало, не свои проигрываешь.

- Я тебе отдам!

- А откуда возьмешь?

"Да. Откуда взять денег?"

Гриша замолчал, покраснев от стыда.

- Ты, говорят, зубрила-мученик, - продолжал придираться Дерябин: - на пятерках гонишь.

- Нет, не на пятерках. По чистописанию у меня тройки. А деньги я тебе отдам, не бойся!

Дерябин вдруг утих - то ли потому, что по чистописанию у Гриши тройки, то ли от упоминания о деньгах.

- Ну ладно, Гринька. Я это с досады на того черта в юбке, на Делюля. Ведь экая подлость! Кто бы от него ждал? Ты на меня не сердись.

- Я не сержусь.

Гриша и в самом деле не сердился. На кого ж сердиться? На себя?

Дерябин постоял и ушел понурясь.

Откуда взять денег? Написать домой отцу - нет, не повернется рука.

В это время к Грише подскочил Никаноркин и нарочито писклявым голосом крикнул:

- Держи! - и сунул что-то Грише в карман.

Гриша вытащил из кармана два двугривенных.

А Никаноркин уже ускакал. И издали крикнул:

- Я все знаю!

Востроносое его лицо показалось Грише прекрасным. Гриша забыл в эту минуту и о двугривенных и о тотализаторе... Не в этом было дело.

Сколько у него теперь друзей! Довгелло. Никаноркин. С некоторой натяжкой к друзьям можно теперь отнести и Сергея Леховича - все-таки он оказался своим человеком, не барином. Жалко только, что он такой врун.

Потом вспомнился почему-то Арямов. Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый. В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: "Как дела, мужичок?"

А Дерябин? Разве это не друг?

Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.

Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:

- Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.

- Ладно.

- Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!

- Слышу. Ладно.

Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюля - и ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четверга - это был Делюлев день, - Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.

Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.

А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкому - там, наверное, уже наросло до рубля, - потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.

На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.

- Ты куда пером тычешь? - сердито прошептал Никаноркин.

Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.

- Ну вот! Держишь перо, как полено! - проворчал Никаноркин.

- А тебе какое дело?

- Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться...

Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.