На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2) - Александр Кононов

- А тебе какое дело?

- Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться...

Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.

После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:

- Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться? И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!

- Ты-то зубрила? Знаю, какой ты зубрила. Ты дома и учебников в руки не берешь...

- Да тебе какое дело, спрашивается?

- Отвечается: соседское. По-соседски помочь хотел.

- А ты б себе помог. Сам только по чистописанию и получает пятерки, а по русскому - три с минусом.

- Чумовой! Ты всегда был чумовой. Не понимаешь: раз у тебя нет денег расплатиться со Стрелецким, одно тебе спасенье - учиться отлично. Тогда и надзиратель ничего тебе не сделает. Стань первым учеником...

- Это ты чумовой, а не я.

- Стань первым учеником - и никто тебе тогда не страшен.

- Сам знаешь: первым будет Персиц.

- У него круглых пятерок нет.

- Зато нет и троек, как у меня.

- Чтоб не было троек - это от тебя зависит.

- Отстань! Умник нашелся! Не умею я писать красиво.

- Чистописание труды любит. Ты привык все на лету схватывать, а тут потрудиться надо.

- Отстань!

Но Никаноркин не отстал:

- Приходи ко мне сегодня вечером.

- Это с какой же радости?

- Будем вместе заниматься.

- Спасибо!

- Ну, орехи будем щелкать. Согласен?

- Откуда у тебя орехи?

- Да уж найдем. Приходи, у меня отец в Ригу уехал.

Слова о том, что отец Никаноркина уехал, заинтересовали Гришу больше, чем орехи. Тоже не сладко сидеть все вечера в квартире Белковой. Ему почему-то представился совсем пустой дом - отец-то Никаноркина уехал. В таком доме хоть на голове ходи! А может, и в самом деле орехи есть...

К вечеру он пошел прогуляться, взяв, впрочем, с собой тетрадку для чистописания, и ноги как-то сами собой принесли его на улицу, где жил Никаноркин. Вечер был совсем синий, выпавший снег к тому времени лег уже прочно, дома стояли принарядившиеся, с пышными шапками на крышах.

Гриша разыскивал Никаноркина по адресу, который тот записал красивыми буквами на бумажке.

И неожиданно пришел к домику со знакомой вывеской - на вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневая колбаса с синим шпигом; здесь проезжал он вместе с отцом и Шпаковским в августе месяце. Только лавочника с оловянным лицом не было у входа. Ну, это понятно: в холод оловяннолицый сидит в лавке.

Гриша еще раз сверился с бумажкой: нет, дом был тот самый, ошибки нет!

Он постоял в нерешительности: что ж, значит Никаноркин был сын купца? Он и не знал...

Никаноркин о себе не рассказывал, а сам про Гришу все знал: и кто его отец и сколько Гриша должен Стрелецкому и Дерябину. Ну все на свете знал востроносый!

Слегка даже осердясь после этих дум на приятеля, Гриша открыл дверь лавки и шагнул за порог.

Большая лампа под жестяным абажуром горела среди обширного, как лабаз, помещения; на полу стояли какие-то тугие кули, ящики, открытая бочка, на полках - железные и стеклянные банки. Густо пахло мочалой, керосином, сельдями.

Среди этого богатства и в самом деле сидел оловяннолицый, пил чай грелся.

Гриша несколько секунд разглядывал лавочника. Нет, это не отец Никаноркина, тот ведь уехал в Ригу. Купец с таким же вниманием глядел на него, не отрывая, впрочем, от бороды окутанного паром блюдца.

Тогда Гриша решил поклониться - с той учтивостью, с которой раскланивался обычно при встрече с педагогами.

Лавочник благосклонно кивнул головой, хотел что-то сказать, но тут из-за мучного чувала вынырнул Никаноркин и, схватив Гришу за руку, повел его за собой. Идти надо было осторожно: под ноги попадались какие-то рогожи, неясно белела куча мела... Но вот Никаноркин благополучно привел своего гостя в комнату, единственным украшением которой были могучие фикусы, наглухо загородившие низенькое окно.

Посреди комнаты стоял голый сосновый стол, а в сторонке висела ситцевая занавеска.

Гриша, снимая пальто, спросил потихоньку:

- Это кто там сидел, чай пил?

- Нефедов. А что ты шепчешь, испугался, что ли?

- Чего мне пугаться-то?

- Это Нефедов, хозяин. Мой батя у него в приказчиках.

- А сам Нефедов тоже тут живет?

- Нет, он во флигеле. Флигель во дворе громадный, пять комнат. И сад большой. А нам Нефедов велел жить при лавке. Отец-то мой, выходит, днем приказчик, а ночью сторож. Позавчера Нефедов послал его в Ригу - за товаром. А ты чему радуешься?

Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.

Но им помешали! Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.

Гриша оглянулся. Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись. И опять - смех.

- Наташка, косы оборву! - сердито крикнул Никаноркин. И помолчал выжидая.

За занавеской утихли.

- Тетрадь свою принес? - спросил Никаноркин строго.

- Принес.

- Тогда садись. Вот сюда. Бери перо.

Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.

Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.

Но Никаноркин нахмурился и велел:

- Гляди! Гляди, как я держу вставку. А ты как держишь?

Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкой - в нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратней - не помогло. Никаноркин заворчал:

- Это ж не полено!

- Я знаю, что это не полено.

- А знаешь, так и держи, как полагается.

"Вот уж позвал в гости! - подумал Гриша. - Угостил орехами!"

- Как полагается! - продолжал Никаноркин. - А ты?

- У меня рука такая, - обиженно сказал Гриша, - я не виноват.

- Рука у тебя самая обыкновенная. Чуть, правда, побольше, чем надо.

Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:

- Нажимай легонько! Да не сразу жми! Сперва потихоньку, вот так... а к середине буквы чуть покрепче... Да куда ты! Не дергай, говорю!

За занавеской раздалось хихиканье.

- В последний раз, Наташка, слышишь? - с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу: - Вот и испортил все дело! Смотри теперь, как буду я писать.

Под пером Никаноркина одна за другой стали возникать среди косых голубых клеток буквы - красивые, чуть кудрявые, одного роста, с ровным наклоном.

Ну, такому искусству Гриша никогда не научится!

С испариной на лбу - от старания - он начал: "Лиса в лесу..."

Из-за занавески неожиданно вышли две девочки, зашагали было, взявшись за руки, через комнату, но не выдержали - топоча башмачками, кинулись с полдороги назад.

Никаноркин даже откинулся в изнеможении на спинку стула:

- Видал? Это у меня сестрицы такие. Наташка всему заводила!

- И вовсе не я! - пискнули из-под занавески.

- Замри! Или я за себя не отвечаю! Увидишь!

Никаноркин печально поглядел на Гришину "Лису в лесу" и сказал:

- Ну, Шумов, писателя из тебя не выйдет.

- Я и не собираюсь в писатели.

- Не знаю куда ты собираешься, а только, если к концу года не будет у тебя пятерок по всем предметам, узнаешь ты, почем фунт лиха.

- Да что ты пристал? Ну, а если четверка будет или тройка - что, съедят меня?

- Четверку или тройку тебе Стрелецкий выхлопочет - по поведению... Ну ладно, пиши теперь дальше!

Гриша с завистью поглядел на раскрытую чистенькую тетрадь Никаноркина:

- Так писать, как ты, я все равно не научусь.

- Ерунда! Каждый может научиться. Не надо только лодыря гонять.

- Это я-то лодырь?

- А если не лодырь, значит садись и не стесняйся - трудись! Такая наука, как чистописание, труды любит.

- Ну, труды трудами, а кроме того, и талант, видно, нужен.

- Меня мой батька научил, вот и весь талант. Он писарем был на военной службе. Там уж научат, будьте спокойны!

- Тебе хорошо, тебя батька выучил. А мой сам плохо пишет.

- Я тебя выучу!

Грише такие слова не понравились. Тоже еще, учитель нашелся!

- Чего надулся? - спросил Никаноркин.

- Много учителей вокруг развелось. Довольно мне одного Невинного - по чистописанию.

- Невинного?!

- Ага. Ивана Ивановича. А ты меня учить не можешь. Сам подрасти сперва. Помочь - пожалуйста, а учить - это только Невинный может.

- Многому он тебя научил!

В тот вечер они не раз принимались ссориться. Никаноркин терял терпение, ругал Гришу, бегал за занавеску - усмирять сестер...

Гриша два раза брался за шапку, хотел уйти.

Но Никаноркин говорил яростно:

- Не выпущу из этой комнаты, пока не добьемся толку! Берись за вставку, пиши!

Он говорил это с таким напором, что Гриша, удивляясь сам себе, с чего он начал слушаться этого востроносого, оставался в конце концов и снова брался за перо.