Возвращение в ад - Михаил Берг

Через десять минут, ошеломленный безвозвратной потерей здорового зуба, со все еще гудящей паровым котлом головой, я ковылял по тротуару четной стороны Восьмой Рождественской улицы, направляясь к более шумному и многолюдному Суворовскому. Сам себе я напоминал перевернутые часы. Казалось, я был поставлен с ног на голову и струйка песка, все увеличиваясь, стекала по стеклянному позвоночнику. Время вытекало из меня в обратную сторону. Размышляя сразу обо всем, я расставлял свои шаги по орнаменту тротуара, чьи трещины разбегались, напоминая как всегда, обмелевшую Венецию; я сам толком не понимал своего вчерашнего поведения с Викторией, вспоминал другие вчерашние встречи, которые, казалось, произошли невесть когда, и ощущал, как во мне что-то перманентно меняется, словно поплыли, распространяясь по телу, лодки злокачественных метастаз. Потом вспомнил о совете Виктории: встать на учет. Конечно, все должно быть учтено, всё и все. Что существует без хренового учета? Какаято дырка. Шел, уже привыкнув к тому, что толпа струится только по одной стороне улицы, вторую оставляя безлюдной, как вдруг через мостовую, перелетев невидимую демаркационную линию, до меня донесся сдавленный женский крик. Резко остановившись, сделав, как гончая по ветру сбойку, я повернулся по линии крика, который, казалось, доносился из обшарпанной подворотни на противоположной стороне, где что-то мелькнуло, крик повторился, и я просто по инерции, не приняв определенного решения, кинулся через дорогу.

Пробежав подворотню, повторившую мои шаги эхом, я заскочил в проходной двор, в котором никогда не бывал и где сейчас никого не было. Не понимая, в чем дело, я озирался по сторонам, ощущая, что, кажется, попал в ловушку, и единственное, что успел заметить, - надпись на стене в пятнах отвалившейся штукатурки, сделанную углем: "Старух выводить в намордниках, на поводках, с предъявлением пенсионных книжек". В то же мгновение из подъезда, выходящего в подворотню, за спиной, отрезая мне путь назад, выскочили двое парней урбанистического вида и развязной вертлявой походкой направились ко мне.

"Эй, мастер, гони монету, ну, кому говорю", - угрожающе надвигаясь на меня, прохрипел один из них с челкой, лезущей на глаза, второй, с гитарой без струн в руках, ехидно улыбался. Я засунул руки в карманы, чтобы, вывернув их, предъявить свое люмпен-пролетарское положение, как вдруг тот, с челкой, кинулся вперед и ударил меня чем-то блеснувшим в живот. Отшатнувшись, прижимаясь спиной к стене, в суматохе не ощущая боли, я прижал ладонь к ране, ожидая увидеть хлещущую потоком кровь, но вместе этого с удивлением обнаружил, что в ладонь из дырки в свитере сыплются сухие желтые опилки. Я был набит ими как матрац. Подчиняясь скорее моторной реакции, нежели действуя обдуманно, я поднял взгляд на оторопевших в двух шагах экспроприаторов карманной мелочи и резким неосознанным движением кинул горсть сухих опилок в глаза стоящего впереди. "Ты что, с ума сошел? Марафета объелся? - завопил тот, хватаясь за свои замусоренные зенки. - Ой, дурак, ой, дурак!" - склонившись, причитал: он; но я; не поддаваясь на жалобные сентенции, пнул ногой второго, сжимавшего гитару за хобот грифа, и что есть духа побежал в сторону известного мне проходного двора. Ворвался в полутемную парадную, попадая в густое облако невысыхающей мочи, рванул на себя дверь, еще один проходной двор, еще одна полутемная парадная, еще, еще, зная, что за мной готовится погоня, наконец, черный выход, последняя дверь - и упал в воду.

Наводнение. Нет, не упал, а поднырнул; мутная волна накрыла меня с головой и, копошась в ней, как ребенок в темном густом чреве матери, стремясь на свет интуитивно, на ощупь, борясь за существование, как субъект у Спенсера, яростно замолотил руками и ногами, ощущая всунутую в горло задвижку духоты, от которой охолодела струна ужаса посередине груди, проплыл мимо окна: в него с обратной стороны билось какое-то размытее, раздутое лицо, мимо другого окна, тут из форточки выплыла пластмассовая мыльница зеленого цвета: и на последнем усилии, уже готовый захлебнуться, выскочил на поверхность.

Вода стояла выше уровня второго этажа. На поверхности плавали перевернутые стулья, развернутые книги страницами вверх и вниз, промелькнула золоченая обложка Брокгауза и Эфрона, всевозможные предметы домашнего обихода, потерпевшие жизненное кораблекрушение: эмалированная кастрюля, зачерпнувшая воды не более, чем на четверть, гитара без струн, которую я только что видел в руках у одного из своих преследователей, открытый чемодан с коленкоровой обивкой, из которого выглядывали синие кальсоны. Из распахнутого окна на третьем этаже выплыла старуха в черном драповом пальто без пуговиц, в шляпке с искусственными цветами, сидящая посередине огромного обеденного стола и прижимая к себе собачку, чья нечесаная и облезшая шерстка напоминала рыже-белый парик ее хозяйки. "Зизи, - донеслось до меня, когда старуха, подгребая сковородкой с длинной ручкой, проплыла мимо, - сколько раз тебе говорить, чтобы ты ничего не просила у этих невоспитанных людей, это неприлично!"

Расплюхивая во все стороны каскады брызг, нервными саженками добрался я до ближайшей крыши кирпичного цвета: ее рифленый скат наподобие ступенек опускался в воду; взобрался, громыхая проминавшимся под ногами кровельным железом, и в изнеможении собирался уже опереться спиной об аппендикс печной трубы, покрытой аспидно-черной копотью, где сидело уже немало выжимающих одежду граждан, как внезапно женщина, которую держали за руки двое мужчин в штатском с квадратными головами, вырываясь, завопила истошно: "Помогите, помогите, хоть кто-нибудь!" И опять, не понимая - что и зачем, рванулся вперед, схватил за партикулярный рукав человека с квадратным подбородком: "Отпустите женщину, не имеете права, держиморды!" - "Именем закона! Пошел вон, - проговорил тот, шевеля правильными лошадиными зубами, мы при исполнении", - и попытался оттолкнуть меня рукой. Но я увернулся и в свою очередь толкнул его обеими руками в грудь, загудевшую будто пустой медный чан, - он забалансировал, взмахивая рукавами пиджака, замахал руками, как грузин на базаре, и, не удержавшись, рухнул в воду, успев в последний момент сделать странное движение рукой, будто отдавал честь простоволосой голове. Круги молчаливо сошлись над его головой; но почти тут же на поверхность вынырнул мокрый лаковый полуботинок. На этом заряд моей смелости кончился, и я, слыша спиной, как милицейский свисток разрезает воздух пластами, перебрался через гребень крыши на карачках и, пригибаясь, почти касаясь рифленого железа рукой, побежал, улепетывая во все лопатки. Помогали мне почти не скользящие резиновые кеды, которые промокнув смачно хлюпали; добежал до голой стены следующего дома, выбритой, сплошной, без выступов и окон; с тоской бросив взгляд на возвышавшийся на недосягаемой высоте край соседней крыши, попытался перебраться на другую сторону. Дополз до конца, с надеждой устремил взгляд вниз, собираясь перекрестясь прыгнуть солдатиком в воду… Вот как: пустота. Обыкновенный двор-колодец с чахлыми деревцами по периметру, чье мутное зеркале сухо поблескивало внизу. Водой и не пахло, наводнению подверглась только одна улица. С головой, как всегда закружившейся от штопора высоты, я отпрянул назад, и тут же оказался заключенным в официальные, но жесткие объятия, подоспевших людей в партикулярном платье. И тут же, впервые в жизни, потерял сознанием…

6

Сначала появилась точка, она расплылась, точно клякса на ученической промокашке, затем опять спазматически сжалась и стала периодически пульсировать, взбрыкиваясь, как сердце гипертоника или клизма, то сдавливаемая, то отпускаемая руками. Рядом с ней появилась вторая клякса, чьи контуры так же раздувались и опадали, потом еще и еще; все точки, сначала молчаливо погруженные в себя, словно занимались медитацией, почти незаметно начали шуршать, постукивать бочком друг о друга, пока наконец не превратились в обыкновенно позванивающие подковы. С шумящей головой откинулся я спиной назад, попытался разжать веки, но тут же понял, что сижу со сплошной шелковой повязкой на глазах в глубине черной казенной квартиры, обитой мягким на ощупь сукном. Карета медленно ползла вслед за цокающими копытами лошадей. Сквозь неплотно прилегавшую повязку я видел подпрыгивающие вместе со мной две пары круглых штатских колен, что зажимали меня с двух сторон, а скашивая глаза вбок - полосу мостовой, по которой мы проезжали. Мягкий рессорный ход увлекал вперед, карета катила по узким асфальтовым улицам, по набережным, вдоль каменных оград и чугунных решеток. Внизу медленно к густо шла вода, серая и мутная, напоминая слюду. Город, опрокинутый в воду вниз лицом, смотрел сам на себя, не узнавал и смотрел вновь. Карета въехала на мост, изогнутый аркой, и мягко зашуршала шинами по деревянному настилу. Затем загрохотала, подпрыгивая на мощеной булыжником мостовой. Проехала, окунаясь во мрак, недлинным туннелем, несколько раз свернула и остановилась. Распахнулась дверца, превратившись в три раскладных ступени, жесткие руки приподняли меня и помогли спуститься. Внизу блестели начищенные ваксой до глянца носки кирзовых сапог, а слева и справа полосатые, как верстовые столбы, будки охраны. Меня подхватили с двух сторон и повели по булыжнику, выскальзывающему из-под ног.