Иначе жить не стоит. Часть третья - Вера Кетлинская

— Маркуша — троцкист! — исступленно закричал Исаев. — Вы защищаете троцкиста!

Зал притих.

В президиуме за спиной Чубакова кто-то громко и горестно вздохнул.

Чубаков вынул из кармана брошюрку с речью Сталина, разыскал нужную страницу и начал читать:

— «…Как практически осуществить задачу разгрома и выкорчевывания японо-германских агентов троцкизма? Значит ли это, что надо бить и выкорчевывать не только действительных троцкистов, но и… тех, которые имели когда-то случай пройти по улице, по которой проходил тот или иной троцкист?» И дальше: «Такой огульный подход может только повредить делу борьбы с действительными троцкистскими вредителями и шпионами». Вот как ставит вопрос товарищ Сталин. А как поставил вопрос Исаев? На основе анонимки обвинил Маркушу в троцкизме только потому, что восемнадцатилетний студент нашел листовку, вместе с товарищами разобрался, что она троцкистская, разорвал ее, да еще плюнул на обрывки.

Исаев втянул голову в плечи, растерянно крикнул:

— Я же только сигнализировал!

— Так ведь и сигнализировать нужно подумавши, — отозвался Чубаков под общее одобрение. — А вы подхватили анонимку, потому что она помогла вам насолить человеку, который вас критиковал за техническую трусость. И партбюро ужаснулось, прочитав анонимку. И мы проштемпелевали ваше решение, тоже ужаснувшись. Но мне лично стыдно, что мы поверили анонимке. Я больше верю товарищам Маркуши: они не побоялись написать свидетельства и подписаться полным именем. Знали, что рискуют партбилетами, а встали за правду. И хорошо сделали.

Когда Чубаков закончил и присел к столу президиума рядом с секретарем Азотно-тукового завода, с которым его связывала давняя дружба, тот встревоженно шепнул:

— Ох, Чубак, открытая душа! Хлебнешь ты горюшка!

Но Чубаков смотрел в зал, откуда приливали к нему волны сочувствия, уважения и душевного тепла. Люди верили своему Чубаку, и Чубак не обманул их. Есть среди них и такие, как Исаев, которым он наступил на мозоль? Ну их к черту, пусть злятся…

Он чувствовал сейчас только физическую усталость и глубокое, ни с чем не сравнимое счастье исполненного партийного долга.

В домике Световых никогда не бывало так тесно и шумно. Все, что нашлось и у Марьи Федотовны, и у Кузьменок, было щедро выставлено на стол. Стульев не хватило, на две табуретки положили гладильную доску, Саша и Люба уместились в обнимку на одном стуле. Разговор шел сбивчивый, на восклицаниях. И над всем царил Алымов — громогласный, с лицом фанатика, с глазами, сверкающими из-под набрякших век.

Катерина молча сидела за столом, положив подбородок на сцепленные пальцы. Она очень устала и не могла есть, только пила и пила горячий чай. Временами она опускала глаза и, отключившись от всего, что происходило вокруг, прислушивалась к движениям желанного существа, которое энергично толкалось в стенки ее живота. Когда существо переставало толкаться, она с улыбкой поднимала глаза и смотрела на блаженное лицо брата, на Алымова, на бывшего кавалериста Ваню Сидорчука, слушала сбивчивый разговор и заново переживала этот длинный вечер — первое в ее жизни собрание городского партийного актива! — свое выступление и похвалы товарищей, свои сомнения и тревогу, громовое выступление Алымова и удивительную речь Чубака, удивительную и все же ту самую, какую она ждала от него, какую только и мог произнести коммунист-руководитель. И все, что поднимало и радовало ее в этот напряженный, трудный вечер, теперь сливалось для нее в единое понятие правды — большой и главной правды, рождаемой в борьбе. Только не надо робеть, не надо бояться. Мы не смолчали, не испугались — и вот, все вместе — победили…

— Они ж и меня чуть не свернули с дороги, эти Колокольниковы и Олесовы! — возбужденно говорил Алымов. — Совсем было задурили мне голову, но я разобрался в их махинациях! — Он обнял Пальку и через стол улыбнулся Катерине. — А теперь мы будем вместе. Вместе до победы! Теперь я ваш весь, с потрохами! Ух, и двинем же мы!..

Поселком давно завладела ночь. Запоздалые гуляки и те угомонились. Собаки перестали тявкать, забились в свои конуры и дремали, время от времени настораживая ухо, потому что издалека, из-за стен и стекол, доносились глухие звуки человеческих голосов.

Всю ночь звучали эти голоса и сияли два окошка, отбрасывая в темноту дымящиеся полосы света.

Пришла весна, ветреная, влажная, с непролазной грязью немощеных дорог, с лужами — морем разливанным, с терпкими запахами оживающей степи. Даже в городе, чуть потянет ветром, пахло мокрой землей, преющими прошлогодними травами да подмешанным к этим степным запахам неизбежным донецким дымком.

В один из весенних дней Катерина родила дочку.

Родила в диких болях, от которых туманилось сознание. Опоминаясь ненадолго, Катерина видела большое окно, голубизну ясного неба за ним и верхушки столба, на котором ослепительно сверкали изоляторы. Она прижмуривалась и всем своим существом ощущала: это жизнь, так рождается жизнь… Потом она уже не ощущала ничего, кроме боли, хватала ртом воздух и сдержи вала крик, потому что кричать казалось стыдным.

— Ну и девица! — услыхала она сквозь полузабытье и не сразу поняла, что это ее девица, что у нее родилась дочка, а не сын. Но тут же ей почудилось, что она и хотела дочку, что это замечательно — дочка! «Володечка, у нас дочка. Твоя дочка».

Ослепительно сверкали изоляторы. Ослепительно сияло небо. И незачем плакать, когда все хорошо, хорошо, хорошо…

Она заснула. И спала целые сутки, неохотно просыпаясь, чтобы поесть, умыться, поглядеть на чужих детей. Дочку не приносили — оказалось, первые сутки кормить нельзя. Вечером Катерина упросила няню принести девочку хоть на минуту. Белый пакетик был крошечным, среди пеленок розовело неосмысленное личико с расплывчатыми чертами, глаза плотно закрыты, чуть видны белесые реснички, губешки сжаты. Никакого сходства нельзя уловить в этом личике. И дыхания не слышно.

— Няня, она не дышит!

— Еще как дышит-то! Здоровущая девка.

В это время здоровущая девка забавно сморщилась и чихнула, как настоящий человек.

— На здоровье, — сказала няня, забирая пакетик. — Ну, чего плачешь-то? Отдыхай пока, еще намаешься с ней.

Няня не понимала: никакие заботы не могут быть в тягость, любая маета будет счастьем. Володечка, я ее буду растить здоровой и хорошей. Я и заочный обязательно кончу: дочка пойдет в школу, и я буду в той же школе учить. Я с нею дружить буду. С кем же мне еще — душа-то в душу! С нею…

Она, с нею, для нее — так думала Катерина. Мальчика назвала бы Владимиром. А дочку как?

Передач и записок приносили много. От мамы, от стариков Кузьменок, от друзей и подруг, от товарищей по компрессорной, из партбюро шахты и даже от Никиты. Палька написал в записке: «Привет маленькой Светланке от дяди». Светланке?.. Почему он так решил? Когда принесли кормить, Катерина вгляделась в личико дочери и подумала: пожалуй, действительно Светланка. Светланка Светова? Светланка Кузьменко? Она не знала, разрешат ли зарегистрировать ребенка на фамилию Вовы. Может, если пойти вместе с Кузьмой Ивановичем, удастся?..

На третий день принесли цветы и конверт при них. В конверте была записка на плотной глянцевой карточке: «С почтительным восхищением целую Вашу руку. Алымов».

Катерина долго разглядывала колючий почерк; крупную прописную букву в слове «Вашу» — от нее веяло этим самым почтением; размашистую отчетливую надпись — в ней проступала властная самоуверенность.

Цветы были нездешние, незнакомые Катерине. Откуда он раздобыл их, напористый человек?

Она сунула конверт в тумбочку и вернулась мыслями к дочке. Она не хотела думать об этом человеке.

Он часто останавливался у них во время своих наездов в Донбасс. Марья Федотовна благоговела перед Алымовым — для матери он был большой начальник, выручивший из беды ее сына.

Катерину он стеснял. В последний месяц беременности ей хотелось покоя, а приезды Алымова вносили беспокойство, шум, сутолоку. Катерина радовалась, что с помощью Алымова дела на стройке «завертелись», по, когда он бывал в доме, ей казалось, что и в доме все вертится.

Алымов обращался к ней с трогательной почтительностью. Иногда она ловила его взгляд, сверкающий восхищением, и это ее смущало. Она чувствовала себя неловкой, движения становились скованными. Ну чего он, в самом деле? Нашел время…

Люба часто приходила вместе с Сашей, по Любу Алымов просто не замечал, жена и жена, здравствуйте — до свидания. А Катерину просил:

— Посидите с нами, Катерина Кирилловна, посветите нам.

Посветите…

Началось это с крупного спора, возникшего во второй приезд Алымова.

На опытной станции Катенина вот уже третий месяц предпринимались разнообразные попытки добиться успеха. Катенин и его помощники проявляли упорство и энергию. В одном из опытов им удалось получить горючий газ неплохого состава, но газ шел недолго, быстро теряя качество. Это доказывало, что подземная газификация угля возможна, но ясно было, что верное решение пока не найдено; из заложенных в пласт патронов взорвалось не больше четверти, да и те никакого эффекта не дали.