Люди, Лодки, Море Александра Покровского - Александр Покровский

Не правда ли, в этимологии некоторых слов неприятно разбираться?

Неприятно разбираться не только в этом, но и в том, как и почему, отчего, каким образом, зачем все это, ради или во имя чего.

Но люди так устроены: если их поражают масштабы содеянного, они вновь и вновь будут бередить свою память.

Они будут искать ответы. Они будут искать виновных, хотя, может быть, их стоило бы оставить на корм мукам их собственной совести.

Если таковая имеется.

Так устроена жизнь: мерзость уживается с величием.

От нее хочется отделиться, а она лезет на глаза.

И щиплет, душит, колет, болит, теснит грудь.

Неужели не у всех болит?

Как хочется верить, что у всех, но в памяти своей я все время натыкаюсь на фразы, подобные той, что прозвучала в самом начале, и понимаю: у некоторых болит совсем не то место.

А то, что должно болеть, у них отсутствует. Не развилось. Не выросло.

И вместо него выросло другое место.

До невероятных размеров.

С ним-то мы сегодня и боремся.

Всеми силами нашей души.

И памяти.

Мы хотим, чтоб у всех болело там, где и задумано.

Чтоб оно было — чему болеть.

Ведь напоминали же они в детстве детей. Что же изменилось? Когда тебе стало ясно, что из ребенка выросла вот такая вот нелюдь?

И потом она, эта нелюдь, вдруг получила все права пользования. Она установила законы и правила, по которым людей можно считать и не людьми вовсе, для собственного удобства, а придатками механизма. Можно считать чем-то менее ценным, чем очень сложная железяка.

Наверное, для разрушения этого мы сегодня вновь и вновь тревожим свою собственную душу.

Интервью с Черновым интересное. Два взрыва, две пробоины.

Если взрывы внутренние, как утверждает "Рубин", то при чем здесь пробоины?

Сами взрывы — еще те вопросы ставят: почему два? Если сдетонировало, то не может быть так: детонируем только вчетвером, а остальные не детонируем. И детонация не может быть такая: сначала взрыв — а через две минуты — сдетонируем. И при ударе о дно детонация под вопросом. Если после удара о дно люди живые остались, то не такой он был величины, чтоб сдетонировало.

Еще раз: я говорил со специалистами по детонации. Она возможна при подрыве рядом боеприпаса и при пожаре. Вроде и то и другое под большим сомнением.

Если подрыв торпеды, то не два взрыва, а один, если пожар, то там несколько систем пожаротушения, в том числе орошение торпедного боезапаса (автоматическая).

С животными я умею договариваться. Главное, глядеть животному не совсем в глаза и проникновенным тоном и очень медленно ему все объяснять — быстрая речь раздражает. Собаки меня всегда понимают.

Тут есть один очень злобный пес на этаже. Он на всех бросается, потому что все ходят мимо и ступают на ту территорию, на которой он лежит и которую давно считает своей частной собственность. С точки зрения этого пса, все люди полные невежды и бескультурное быдло, которое даже собственные границы не может пометить — о чём с ними говорить. Тут иду я: он уставился мне в глаза и начал наливаться рычанием. Я остановился и вежливо к нему обратился: "Многоуважаемый сэр! Мне необходимо ступить на вашу территорию, поскольку путь мой необходимо продолжить. Нельзя ли мне по этому незначительному поводу вас немного побеспокоить?" — рычание прекратилось, и я спокойно (тут главное — спокойно, и еще: интонация должна быть абсолютно серьезной, никакого ерничанья или издевки с отмашкой рук) прошел.

В типографии "Наука" на цепи у входа сидит Найда. Она меня прекрасно знает, но Найда на службе, и с 8 и до обеда (до 12-ти) она на всех бросается и облаивает всякого.

Попробуй пройти в 11.59 — подвергнешься нападению, но в 12.00 — собаку как подменили: лай обрывается, сама она улыбается во всю пасть, виляет хвостом, мол, надеюсь не в обиде, потягивается и идет к себе в конуру. Ровно в 13.00 — лай возобновляется, и так до 17-ти, краткий перерыв — и снова на вахту до 8 утра.

Вот с Найдой не договориться. Для нее служба — святое. Но если ты принесешь косточку, то тебя лично облаивать больше не будут, а если и лают в твоем присутствии, то всем своим видом покажут, что не на тебя. Косточку надо приносить периодически. Найда сама определяет этот период. Не отсюда ли людская традиция ходить в гости с подарком?

А еще я общаюсь с котом. У мамы есть кот, который терпеть не может, когда его гладят, и потому кусается. Я ему полчаса объяснял, что это невежливо, так как при встрече люди подают друг другу руки, а поскольку он живет с людьми, то на легкое поглаживание на входе в помещение придется согласиться, чтоб тебя не считали законченным идиотом. Теперь мне он разрешает один раз себя погладить, но только при входе.

С попугаями проще. Некоторые из них кусаются, потому что попугаи — птицы, обожающие церемонии, а если ты суешь ему палец сквозь прутья клетки, то это не церемония, а черти что. И он тебе об этом обязательно скажет на родном диалекте, потому что считает, что его ругательства ты должен знать, знает же он твои.

Если очень хочется его потрогать, суешь палец, смотришь в глаза и говоришь: "Можно потрогать?"

"Пшёл вон!" — поймёшь по интонации.

Сегодня у нас годовщина.

Год назад все прилипли к экранам телевизоров.

На дне лежал "Курск" — люди сострадали.

Это все, что они могли сделать: они сострадали людям.

Миллионы — горстке.

Непривычно. Привычно равнодушие.

Может, мы выздоравливаем?

"Вам за это деньги платят!" — в мои времена была такая штабная формула. Если офицер начинал бухтеть, ему такое говорили.

С тех пор не люблю штаб. Туда частенько попадала с корабля всякая накипь.

Нет! Не так. Чтоб избавиться, таких частенько отправляли куда-нибудь на учебу. В академию, например.

А потом они возвращались в штаб.

И руководили.

Мне всегда хотелось узнать: почему она — эта недородь — лезет руководить, и почему наверху так мало нормальных?

Вечно с изъяном: глуп, туп, вор.

Что не так?

Может, пока лезешь, обрываешь себе всякие тонкие веточки души, и на самую верхушку выползает уже только ствол голый?

Может, и так.

Ну, да, ты же должен относиться к людям, как к шарикоподшипникам: сломался — заменили — выкинули.

Это сложно. В себе надо что-то ломать. Если, конечно, есть что.

Тут, видимо, нечего. Ведь он взорвался у них на глазах.

А они ушли. Удрали. Бросили.

В голове не укладывается.

Командиры кораблей, конечно, не при чем. Там был тот, кто должен решение принять.

А он не мог. Его с детства били так, чтоб он никогда сам решения не принимал. Он должен был посовещаться.

И потом он был уверен, что погибли все и сразу. Еще бы! Так трахнуло — гриб до небес.

Кто же мог предположить, что там есть живые?

Они стучали — а он не верил.

Понимаю.

Между прочим, самое время погоны положить. Сейчас еще не поздно. Ведь ты кладешь не для кого-то, для себя.

Окружающим-то все равно, но самому-то как с этим жить?

Надо же каждый день оправдываться перед собой и говорить, что ты не свинья.

Хотя чего там оправдываться — свинья и есть. Тут уж никуда не деться.

Но так хоть что-то. Может, полегчает.

Конечно, потом можно покрасить дома в поселке и на двери денег найти.

Можно лодку поднять.

Чего б ее, действительно, не поднять, глубина-то смешная. Так что можно потренироваться.

Попилить.

Все-таки, какая-то работа.

Время только не обмануть. Можно его оттянуть, но обмануть еще никому не удавалось. Оно всех расставит по своим местам: героев к героям, остальных — к убийцам. Оно безжалостно. Его нельзя уговорить. Уломать. Купить. Перехитрить — оно умнее, потому что живет гораздо дольше. "Вам за это деньги платят!"

Есть еще одна штабная формула: "Вы знали, на что шли!"

В самом начале перестройки происходило награждение госпремиями филологов. Пригласили и академика Лихачева. Под руки привели и усадили. И вдруг появляется в период обеда Сергей Михалков, который ни при одном режиме не сидел, и Лихачев, сидевший при всех режимах, глядя на него, заметил: "Без этого ни один праздник не обходится".

Эмма Герштейн позвонила мне и сказала: "Саша! Я очень слаба", — на что я ей заметил: "Эмма Григорьевна! К девяносто восьми годам я тоже наверняка ослабну!"

У нее выходит книга в нашем издательстве: собрание литературоведческих статей. Труд всей жизни. Титанический. Название: "Память писателя". Это название придумала она. Книга в типографии, и вот она звонит узнать, как дела. "Какая "Память писателя"? — вдруг восклицает она. — Там же должно быть название "Заметы сердца"!

Вот такая у настоящего писателя память.