Рассказы - Игоpь Семенов

— Слушай, Порфирий. — Ты мне вот что скажи, чем ты занимаешься-то?

— Сказано же, памятник сберегаю от бега времени. — Разочарованно пробурчал обелисник.

— А зачем? — Не унимался Николай. — Чтобы не рассыпался в прах.

— А кому это нужно-то? Кому нужен бездушный монумент? — Настойчиво гнул свое Звонков.

Явно поставленный в тупик вопросом Порфирий, насупился и обиженно засопел. Он отвернулся к своему рослому красноармейцу всем своим удрученным видом давая понять, что его очень огорчили.

— Обиделся что ли? — недоуменно тронул его за плечо Николай.

— Да нет. — просто ответил Порфирий. — Что ж тут обидного, у каждого своя работа. Кто-то живет своим "я", а кто-то — неуклюжим воплощением скульптора-неудачника.

Николая от этой фразы словно током ударило. Ему вдруг стало стыдно за свою бесполезную жизнь перед существом, смыслом жизни которого было сохранение никому ненужных каменных истуканов.

— Слышь, Порфирий. — Обратился он к обелиснику. — А вот кроме того, что в камне торчишь, ты что еще делаешь?

— Я-то? — Переспросил Порфирий. — Да ничего особенного. Думаю в основном. О смысле жизни, да и вообще. Обо всем, что вижу. Располагает. Вот с тобой познакомился, теперь и о тебе думать буду. — Добавил он задушевно.

— А что обо мне думать то? — Растерялся Николай. — Я простой как три копейки.

— Ну не скажи. — Задумчиво покачал головой Порфирий. — Простых-то вещей в жизни не бывает, а уж простых людей и подавно. Табуретка, и та свой норов имеет, а уж человек.

— Ну вот скажи тогда, — не унимался Николай, — что во мне может быть такого сложного?

— А то сам не знаешь. — Отмахнулся Порфирий.

— Не знаю. — Честно признался Николай. — В последнее время вообще сам себя перестал понимать. Ничего не надо, ни к чему душа не лежит. Как твой каменный истукан стал.

— Ну вот видишь. — Грустно произнес обелисник. — А говорил, простой, как три копейки.

Нажатие кнопки звонка вызвало шквал разноголосья и жизнерадостных возгласов за дверью. Нажав вторично на красную пупочку для убедительности, Николай откашлялся и заблаговременно улыбнулся. Дверь распахнулась рывком, словно с той стороны только и ждали этого условного сигнала. Вырвавшиеся на свободу музыка и смех оглушили Звонкова и заставили его невольно заткнуть уши.

— О, посмотрите, кто пришел. — Выкрикнули из-за двери, и пара дюжих рук втащила Николая в нагромождение шума, хохота, мокрых плащей и ботинок. Из всех дверей в коридор повыскакивали бывшие одногруппники Звонкова, принявшиеся жать ему руку, хлопать по плечам, обнимать и тормошить.

От неожиданности Николай растерялся и, стоя мокрым истуканом посреди коридора, натужно улыбался, тупо повторяя только одну фразу:

— А вот и я к вам на огонек. Примете?

— Ну что на человека насели, сволочи. — Заржал Сергей и, обхватив его за плечи, втолкнул в комнату. — Проходи, Николай.

Кто-то выхватил из правой руки торт, а из левой — пакет с бутылками, кто-то потеснился, давая возможность сесть и придвинул чистую тарелку. Сергей протянул рюмку.

— Штрафную. — Захохотал он. — А то мы уже час как сидим. Все хором подхватили возглас и скандировали, пока Звонков медленно опустошал содержимое довольно внушительной емкости. — Эх, где мои семнадцать лет. — Крякнул Николай, ставя на стол пустую рюмку. — Ну вот мы и встретились. — Не прошло и трех лет. — Добавил бывший красный дипломник Пашка Сидоренко, а теперь зам. директора крупного завода Павел Владимирович Сидоренко. — А помните, ребята, как мы в колхозе на практике трактор утопили? — Без всякого перехода засмеялся он.

Следом за ним засмеялись и все "помнящие". Историю с трактором повторял по очереди каждый на свой лад. Взрослые мужики и степенные дамы, причастные и непричастные к этому происшествию, в лицах изображали недоумение председателя колхоза, непонимающего, как трактор смог по дну реки добраться до противоположного берега. — А Звонков-то, помните? — Смеялся Игорь Костиков, пять долгих лет деливший комнату в общежитии с Николаем. — Звонков ему сказал, что, дескать, у трактора проснулся инстинкт рыбацкий, вот он и погнался за щукой. — А помните… — А помните…

И бесконечное помните эпидемией охватило всех, сидящих за столом. Оно сыпалось со всех сторон на голову Николая, изо всех углов бросалось на него и забиралось в черепную коробку. Он поначалу вслушивался в это "помните", честно пытался вспомнить хоть что-нибудь, натужно улыбался на каждое воспоминание, но потом резко устал от всего этого и заскучал. ОНА сидела за столом напротив него и рассеянно ковырялась вилкой в тарелке, изредка бросая в его сторону короткие вспышки глаз. Когда-то эти голубые вспышки пронзали его тело разрядами тока, теперь же они были никакими. Ленка пришла одна, несмотря на то, что безымянный палец правой руки был увенчан атрибутом женского счастья. — Как ты? — Спросил Звонков у нее в перерыве между раскатами смеха. — Нормально. — Пожала она плечами. — Замужем? — Чтобы хоть что-то спросить, бросил он. — Да. — Кивнула она и в свою очередь поинтересовалась. — А ты все также оберегаешь свою свободу? — Да особенно никто и не покушается. — Вздохнул Звонков и пристально посмотрел ей в глаза. — Тебя это огорчает? — Отвела глаза в сторону Ленка. — Сейчас мне это безразлично. — Небрежно уронил Николай. — Хотя есть одна, Зиночкой звать. Оператором у нас работает. — Слукавил он. Она поняла, что слукавил (она всегда понимала его с полуслова), но не подала виду.

Волна воспоминаний схлынула также неожиданно, как и началась. Все разом, словно по команде, замолчали и завздыхали. В глазах каждого читалось разочарование от столь долгожданной встречи, но никто не хотел признаться себе в том, что его уже давно не волнуют все эти воспоминания и траектории судеб близких некогда им людей. Каждый из собравшихся понимал это, но, пытаясь скрыть, натужно продолжал интересоваться жизнью сокурсников. Праздник постепенно сошел на нет, и все как-то разом стали собираться по домам. В прихожей, в подъезде и на улице подчеркнуто долго жали друг другу руки, словно прощаясь на всю оставшуюся жизнь. Звонков вызвался проводить Лену до дома, неуклюже подставив ей локоть.

Порфирий замолчал, думая о чем-то своем. Николай опустился на землю рядом с ним и тоже притих. Казалось, слова стали лишними, неспособными выразить всей гаммы переживаний, навалившихся на него.

— Давай, что ли полетаем над городом. — Вдруг предложил обелисник.

— Я не умею. — Рассеянно ответил Николай.

— Как так? — Удивился Порфирий. — Все умеют летать. Просто со временем об этом забывают.

— Но я и не умел.

— А ты подумай о чем-нибудь приятном, что было в твоей жизни.

Николай тяжело вздохнул. Ну что прекрасного было в его жизни? В сущности ничего. Ни одного эпизода, ни одного мгновения. Казалось, что кто-то шел с ластиком по пятам и стирал, стирал, стирал. Вымарывал переживания и радость, разочарования и счастье первых успехов, оставляя после себя чистый лист бумаги. А может, это сам он пускал по ветру свою жизнь, стараясь забыть все и всех, считая ненужным тащить с собой весь этот обременительный ворох встреч и расставаний. В сущности, он, действительно, ничего не помнил, кроме самого необходимого, кроме своего имени, адреса и короткой автобиографии с аккуратными колонками дат и событий. Родился, учился, закончил школу, потом институт. Все. Сжато, рационально, без ненужных подробностей. Тошно и серо. Но ведь было, не могло не быть, просто спит где-то глубоко, укрытое даже от самого себя. Было детство, теплые мамины руки были. Они прижимали к груди, оберегали. Он бежал им навстречу на маленьких своих ножках, спотыкаясь и боясь опоздать. Эти руки однажды подарили ему юлу. Он тогда сидел на полу и долго смотрел на головокружительное чередование желтых и красных полосок, завихряющихся спиралью и исчезающих где-то внизу.

Николай вдруг отчетливо увидел себя, озадаченно рассматривающего игрушку. Вот она не крутится, и на ней полосы никуда не убегают. А если запустить, то они уходят прямо в пол и становится страшно, что больше не вернутся, а когда юла останавливается, то снова все полоски на месте. Разве не вызовет это восторженного крика. Николай так отчетливо представил себе эту радость, граничащую со страхом, что улыбнулся. Улыбнулся, почувствовав вдруг, что плывет где-то над землей, там, куда убегают полоски юлы.

Первые десять минут они брели молча, держась под руки, и в тоже время разъединенные прошедшими годами. Звонков тяготился молчанием, но никак не мог придумать подходящую тему для разговора. Разорвала тишину Ленка. — Помнишь, ты мне когда-то стихотворение написал? — Спросила она и тут же начала читать неумелое детское звонковское признание в любви.