Забытая слава - Александр Западов

Несмотря на мрачное состояние духа, Сумароков писал стихи. Не рискуя поздравлять государыню — в данных обстоятельствах ода могла показаться неискренней, — он все же пробовал силы в торжественной лирике. Воспоминания о победах Петра I были хороши для всех случаев, и Сумароков посвятил им свою новую оду.

От начала перьва векаТакового человекаНе видало естество, —

восклицал он и подробно пересказывал деяния Петра. Названы были строительство Петербурга, Петергофа, создание флота, расцвет промышленности и торговли, развитие наук. Сумароков деловито повествовал о том, что было достигнуто в петровское царствование, и выражал скорбь по поводу утраты государя-работника.

Ломоносовские оды явили неведомую еще благозвучность и силу русского стиха: они были написаны четырехстопным ямбом. По правде сказать, очень немногие люди в России разглядели и поняли значение этой особенности двух газетных стихотворений, и Сумароков был едва ли не первым из них. Он сочинил оду, в которой на обширном историческом материале трактовал извечную тему суетности мира, мнимого величия завоеваний. Сумарокову пригодились тут корпусные уроки истории и собственная начитанность.

Полны глубокого смысла суровые обличения коварства португальских завоевателей, вторгшихся в пределы Мексики. Жители мирной Страны солнечных врат встретили их как небесных гостей, «что молнией повелевают и гром из рук своих бросают», и сразу же поняли, что те, кого они сочли бессмертными богами, на самом деле пришли завладеть их землею.

Ум, хранящий добродетель в сердце, а не грубая сила оставляет след в истории, утверждал Сумароков. Истина дает настоящую славу, без нее любые завоевания — «в неправде то единый звук».

Эта зрелая мысль составляла убеждение Сумарокова, вслед за ним ее повторяли многие прогрессивные русские писатели, и особенно охотно — Державин.

Министры Анны Леопольдовны отправились в ссылку, на их места сели другие вельможи из окружения Елизаветы Петровны, служащих перетасовали, и государственная машина продолжала свой ход.

Канцелярия графа Головкина была расформирована, адъютанты его разбрелись кто куда. Петр Панкратьевич Сумароков стал действительным тайным советником и устроил сыну Александру карьер — определил с повышением, в ранге капитанском, адъютантом к Алексею Григорьевичу Разумовскому, объявленному теперь камергером и лейб-компаний поручиком. Назначение получить оказалось нетрудным — Сумароков начинал пользоваться некоторой известностью как стихотворец.

Судьба Разумовского сложилась для него необычайно счастливо. Крестьянский сын, черниговский пастух, кое-как чемерским дьячком обученный грамоте, он овладел фортуной и прославил семейное прозвище, полученное в насмешку, — отец его имел обыкновение в пьяном виде похваливать себя словами: «Эй, що то за голова, що за розум!»

Петербургский полковник в 1731 году проезжал через село Чемер. Пока меняли лошадей, он зашел в церковь, восхитился голосом и красотой молодого певчего — и увез его с собой для придворного хора.

Бывший пастух несколько лет пел в церкви и на дворцовых праздниках, пользовался милостями знатных дам, пока его однажды не увидела Елизавета Петровна и не выпросила у обер-гофмаршала Левенвольде для своего двора. Разумовский — фамилию ему дали на русский образец по отцову прозвищу — увеселял опальную цесаревну, а когда голос ему изменил, перевелся в придворные бандуристы. Впрочем, дело теперь было не в музыкальных способностях — Елизавета его полюбила.

Разумовского назначили управлять имением цесаревны, а вскоре и всем ее двором, и сделался он самым необходимым для Елизаветы человеком. После переворота ему подарили крупные вотчины на Украине и в России, дачи под Петербургом, возвели в графское достоинство, наградили орденами. Осенью 1742 года Елизавета, коронованная императрица, негласно обвенчалась с Разумовским, и он занял в царском дворце покойное и прочное место.

В государственное управление Разумовский не вмешивался, держался скромно, властью своей не пользовался. Но пил он много — оттого и с голоса спал, — во хмелю же был буен и скор на расправу. Тяжелой его руки собутыльники опасались.

При дворе пошла мода на украинское. Земляки Разумовского потянулись в Петербург. Младшего брата Кирилла фаворит отправил на два года для просвещения за границу с воспитателем Тепловым, сделал президентом Академии наук. В 1750 году на Украине возобновили гетманское управление — Кирилл Разумовский был выбран гетманом. И Украиной и Академией наук правил при нем Григорий Теплов, умный и опасный делец.

В народе знали о Разумовском — мужик, сошедший с голоса певчий, живет с царицей. Слышно о нем было не много, в сражениях он не отличался, на войну не ездил, от министерских дел стоял далеко, а все-таки не лежало к нему сердце. Залетела ворона в царские хоромы…

Говорили о том, что Разумовский в Петербурге держал команду черкас — украинцев — и много та команда русского народа убила, мертвые тела привозили в полицию, и там дивовались, кто это все делает. За верное передавали, что старинные, прежних царей вещи и других государей подарки, что во дворце хранились, Разумовский вывез и отослал своей матери, а мать переправила их в Польшу, Государыне докладывали о таком воровстве, только она ничего ему сделать не изволила.

Иной раз обвинения были и потяжелее. Злоумышлял Разумовский на жизнь и здоровье великого князя Петра Федоровича. Фальшею графа Алексея Григорьевича наследник придавлен был потолком обвалившимся, чудом спасся. После по приказу Разумовского должны были его высочество сонного на постеле задушить, а солдат, к тому назначенный, о таком злодействе донес, и на постелю положили другого, а кого — неизвестно, и когда того убитого погребали, то его высочество изволил говорить: это-де Алексея Григорьевича удавленник…

Хитер граф Разумовский и колдовство ведает, — иначе как бы все ему с рук сходило? А он в полной милости, и любовь Елизаветы Петровны к наследнику совсем остудил, только его она и слушает. И оттого слушает, говорили, что в платье, которое государыня всего более изволит носить, зашито волшебное, подобное как рыбка, и через него граф Алексей Григорьевич государыню прельстил.

Так толковали в народе, и за такие байки ссылали в Сибирь, заточали в монастыри. Дворцовые происшествия отражались порой в этих слухах, — например, в гостилицкой мызе Разумовского, спешно приготовленной к приезду императрицы, действительно рухнул потолок, — но иные легенды никаких оснований не имели. А тем, кто рассказывал про волшебное в виде рыбки, зашитое в платье Елизаветы Петровны, было совсем невдомек, что она, с тех пор как стала императрицею, дважды не надевала ни одного платья и беспрерывно шила себе новые. Так что волшебства и на полдня бы не хватило, а Разумовский владел ее сердцем годами.

Получив приказ, Сумароков явился во дворец для представления новому начальнику.

Часовые легко его пропустили. Разумовский в халате сидел за столом, уставленным тарелками с обильным завтраком.

— Кто таков? — спросил он грудным, низким голосом.

Сумароков отрапортовал.

— Грамоте умеешь?

— Окончил Шляхетный кадетский корпус, о чем аттестат имеется.

— То хорошо… — подумав, сказал Разумовский. — Горилку пьешь?

— Пью, господин лейб-компании поручик.

— То нехорошо. Привыкать не треба. А кто привык, тому ничего. Выпей.

Разумовский налил две рюмки и чокнулся с Сумароковым.

— Про то, что государыня императрица изволила лейб-компанию учредить, знаешь?

— Знаю, господин лейб-компании поручик.

— То хорошо. Вот и занятие тебе, — Разумовский посмотрел на верхний лист лежавшей перед ним стопки бумаг, — господин адъютант Сумароков. Живи во дворце, а потом и квартиру сыщем. Пойди пока. Или нет. Здоровье государыни выпьем.

Он встал и снова наполнил рюмки.

— Теперь иди. Эти бумаги возьми, в жалобах разберись, мне доложишь. А я отдохну.

Сумароков, повернувшись налево кругом, вышел в соседнюю комнату. Подвинув к окну тонконогий перламутровый столик, он принялся читать листы голубой и белой бумаги, исписанные лихим канцелярским почерком, со множеством росчерков и завитушек.

В покой Разумовского заглянул придворный лакей, тихонько прикрыл дверь и сел перед нею на штофном стуле.

Дел по лейб-компании было много, и скоро они стали приводить Сумарокова в уныние. Жалобы на пьянство гренадер, на чинимые ими разбои летели со всех сторон.

Новопожалованные поручики пустились в загул. Они громогласно кричали на улицах, что служба их свету известна, и знать ничего не хотели. Елизавета называла лейб-компанцев своими «детьми» и прощала любые вины, закрывая глаза на преступления. Помнила она, что сделали для нее преображенские гренадеры в ноябрьскую ночь, боялась, видно, солдатской вольницы и власть над ней потеряла.