Островитяне - Зоя Журавлева

«Часть суши, окруженная водой…»

«Чего же ты в Корсакове не остался?» — осадит Костьку Лидия.

«Мне климат вредно менять, — смеется Костька. — Я на маяке родился, а Юлий — человек городской…»

«Так, конечно, — серьезно разъяснит Юлий. — Но я в рыбнадзоре весь Сахалин объездил, иной раз месяцами без дома, потом — сборы, соревнования, адрес забудешь».

«Все ж — возвращался к ванной», — гнет свое Костька, цепляется к мужу Юлию, будто загоняет его куда-то.

«Ванная, конечно, была. Коммунальная, правда, квартира, с соседями, но комната солнечная, восемнадцать метров…»

«И выписался?» — невзначай вставит Костька.

«А как же? — удивится толстокожий муж Юлий. — Отметился в жилконторе как положено, комнату сдал, зачем ее держать, раз уезжаем, Лида сразу сказала — хочу домой».

«Ну и дурак, — скажет Костька весело. — Люди годами на кооператив собирают, чтобы было куда уехать. А ты сам сдал».

«Я мог бы, если хотел, через «Буревестник» двухкомнатную квартиру иметь на Комсомольской улице, только нам же это не надо…»

Так подробно он объясняет, словно отчитывается перед Костькой. Костька смотрит с прищуром, смеется как хочет над мужем Юлием. Глупая Мария глядит на Костьку влюбленно, как девочка, радуется всякому слову, лишь бы слово — его.

«Теперь — не сказала бы», — говорит Лидия.

«Женская логика», — усмехается Костька.

«Ой, почему — женская? — таращится Мария. — Просто Лидия боится, что Юлику у нас скучно».

«Ничего я не боюсь», — вспыхивает Лидия.

«Нет, мне не скучно, — объясняет толстокожий муж Юлий. — Что я — ребенок? Я с удовольствием бы в рыбнадзоре работал, только я посмотрел: здесь в этой работе нет смысла…»

«А на цунами есть, значит», — говорит Костька с раздумьем. И непонятно: то ли он ловит на слове Юлия, то ли решает что-то для себя.

«Безусловно, — соглашается Юлий. — Но я пока не понял еще, что к чему, толку от меня пока мало…»

«Ну, мне легче, — смеется Костька. — Мое дело какое? Судно на рифы идет — руки в боки и ждать: на такой риф сядет, чтобы точней сообщить».

«Ой, Костя, помнишь, в иргушинское землетрясенье? — таращится Мария в восторге. — Ртути выплеснуло из маяка — ужас!»

«Да, плеснуло литра два, — кивает ей, как ребенку, Костька. — А вообще-то — дело тихое. Главная опасность — пожар: все сгорит — куда спать идти?!»

«Ты найдешь куда», — зачем-то говорит Лидия.

«Думаешь?» — будто удивляется Костька.

«Пошутила она, — объясняет муж Юлий. — А ты, Константин, принижаешь свою работу: маяк как раз, по здешним местам, — первое дело, все ж в море — люди».

«Кто отрицает, — люди», — соглашается Костька.

И опять Лидии непонятно: смеется над Юлием или как? На равных беседует с мужем, как с мужчиной, или просто играет от нечего делать, как это Костька умеет — играть с человеком, вон как с сестрой Марией всю жизнь играет, а она и рада. От раздражающей этой непонятности Лидия говорит чего не хотела, и тон ее слишком напорист, почти груб к мужу Юлию.

«Ты уж молчи, — говорит Лидия. — Ты бы еще сто лет в рыбнадзоре сидел, силком на цунами перетащила!»

«Что значит — силком? — обижается даже необидчивый Юлий. — Я уж сам видел, что надо переходить, раз рыбке от меня пользы все равно нет…»

«Как ты ее нежно — рыбка», — усмехается Костька.

«Это не я», — сказал Юлий. Но не стал объяснять: долго.

Это Тобольский так всегда называл — рыбка, все он.

В рыбнадзор Юлий Сидоров, в общем, попал случайно — надо было трудоустраиваться после армии, позвали, он и пошел. Но сразу попал к Тобольскому, повезло.

Двухметровый Тобольский осторожно — как свойственно очень сильным людям, чья сила не соответствует возможностям окружающих, — сжал Юлию руку: поздоровался, мягко выпустил руку, сказал: «Поздравлять пока рано, работа у нас — на любителя, рисковая, конечно, работа». Тут Тобольский прижмурился, оглядел Юлия подробно, как незнакомую страну, и прибавил с улыбкой: «Но ты парень вроде здоровый, авось не струсишь, и рыбке от тебя будет польза».

Юлий про себя хмыкнул на «работа рисковая»; будто об уголовниках речь, а просто ведь — браконьеры, такие же люди, но нарушают иногда правила, как свойственно людям, ловят иной раз недозволенную икру — детишкам на молочишко. Как без билета проехать на городском транспорте, это со всяким бывает.

Юлий тогда не знал, что Тобольский только-только выписался из больницы. Откуда ему было знать?

Тобольский, инспектируя северную оконечность Сахалина— полуостров Шмидта, край малолюдный и дикий еще, напал на след браконьерской базы прямо-таки промышленного значения, и нити от нее, похоже, далеко шли, на материк. Он все вызнал про базу окольным путем, но этого Тобольскому было мало. Он пошел туда сам — безоружным и никому не сказавшись, будто сбился с маршрута: в то лето на Шмидте стояли геологи из Москвы, и было за кого себя выдать.

Его и приняли как геолога. Накормили икрой-трехминуткой, самой малосольной и нежной, с острым привкусом моря. Тобольский ел и хвалил, но — как приезжий москвич — дивился йодистому привкусу, говорил, что магазинная вроде вкуснее, жаль, в магазинах нету. Этому смеялись. Охотно рассказывал про экспедицию — мол, прислали на рассыпное золото, а похоже, что тут его никто не рассыпал. Этому тоже смеялись: зачем еще золото? Тут золото — рыба, несколько раз, чтоб чужой человек запомнил, помянули контору, от которой якобы ловят.

База действительно была редкая даже для этих безлюдных мест — нахальная база: товар бочками, и кругом рыбья смерть. Все верно.

Тут бы надо Тобольскому уходить добром. Но он понял, что браконьеры ждут вездеход, который заберет икру, нашел предлог задержаться. А с вездеходом приехал человек, с кем уже сводила судьба: попадал как-то Тобольскому в облаве. Узнали они друг друга мгновенно, но виду ни тот, ни другой не подал. Так что Тобольский все же ушел из лагеря — вроде на север, к геологам. Сам, как скрылся из глаз, повернул в обход залива Троптун, на Оху. Но ушел он, конечно, недалеко. Спас его местный лесничий, случившийся поблизости чудом: услышал наметанным ухом возню, свернул с дороги. Это вышло Тобольскому счастье, что хотели замучить, а не сразу убили. Был он уже без сознания и в больнице нескоро очнулся — отбили ему почки.

О Тобольском по Сахрыбводу вообще ходили легенды. Юлий сперва слушал да хмыкал — не может такого быть с человеком, который рядом. Больно уж сказки. А потом убедился: приедешь в район — у этой легенды вдруг двадцать живых свидетелей, выходит — факт.

Легендарный инспектор, смущая пунктуального Юлия Сидорова, в повседневной своей работе частенько нарушал инструкцию.

Поймал браконьера — надо его штрафовать, это азы. Но Тобольский впервые попавшегося на браконьерстве не штрафовал никогда, на первый раз он воспитывал, близко заглядывал в лицо новому человеку, будто искал в нем сообщника, гремел с двухметрового роста теплым басом: «У тебя дети есть? Вот видишь! Так дай же, черт возьми, и рыбке сделать своих детей! Она же из последних сил лезет, губы в крови. Должна же быть у живого к живому совесть?!» Если же по глазам определял, что тут совести нет, рвал рыболовные припасы, сети полосовал ножом, ломал об колено каждую палку. Говорил тогда Юлию: «Это народ жадный попался — до рыбки, до денег, до всего. Ему жаркая жалость глядеть, как собственная снасть гибнет, — пускай глядит, помнит».

Браконьерские штучки знал назубок — сразу находил в кустах орудия лова, откапывал рыбу в песке, горбуша еще била хвостом. Тобольский брал ее осторожно, будто ей жить, счищал песок с морды, говорил: «Отмучилась. Сейчас всю толпу поштрафую». Но и второй раз редко штрафовал новичков, тоже — беседовал, только делался с ними хмур, прямо — угрюм, взглядывал тяжело — из-под бровей, словно даже глядеть на них для него непосильно.

Горбушьи самцы к нересту отращивают на спине крутой горб, потому именуются — горбыли. К горбылям Тобольский проявлял солидарность, говорил, подымая с песка за жабры: «Джентльмен! Тоже на смерть шел, думал помереть с пользой». О браконьерах, которые жались тут же в кучу, будто забывал в эту минуту, выражался о них с презрительной отстраненностью: «Главное — жрать ведь даже не будут: джентльмен, как в реку вошел, он уже не пища».

Оборачивался к Юлию: «Ты заметил — горбыль всегда первый лезет в сачок? Вроде — он собой жертвует, сберегает самку». Браконьеры меж тем делали невидные шаги в сторону, вспыхивала в них надежда — удрать. «Глупый — и лезет», — говорил Юлий, не умея сказать иначе. «Людскую глупость я вижу, — возражал Тобольский задумчиво. — А у рыбки — это другое». Браконьеры, замерев было на «вижу», продвигались еще сколько-то, поближе к кустам. «Думает — икры во мне нет, мне ничего и не будет», — тяжеловато шутил Юлий. Но Тобольский неожиданно раздражался: «Не по-мужски смотришь, Матвеич!» И добавлял — вроде бы никому, себе в ноги: «Куда поползли, хорошие граждане? Не кончен наш разговор…»