Островитяне - Зоя Журавлева

Истертая лента поползла в старом магнитофоне со змеиным шуршаньем, стертый голос запел: «А я еду, а я еду за туманом…»

— Выключи, — поморщился Юлий.

Но Лидия еще прибавила громкость. Сказала, чувствуя от знакомой песни еще большую жалость к себе, распирающую изнутри жалость:

— Если ты даже в одном доме со мной находиться не можешь, я лучше уеду!

— Куда ты уедешь?! — возвысил голос и Юлий, даже вскочил.

— Найду куда! Сына заберу! И уедем!

— Не хочу ехать! — заорал басом Иван.

Из соседней комнаты пришаркала глухая прабабка в старых валенках, остановилась, прислушиваясь, в дверях:

— Радио будто играет, Лидка?

Магнитофон с одной песней покончил, пошуршал, принялся за другую. Выговаривал теперь сладко, с намеком: «Я тебе скажу, а ты не слушай…»

— Нет, ты сегодня сошла с ума, — повторил муж Юлий.

Никак Юлий не мог привыкнуть, что домашний скандал начинается с ничего, с пустой недомолвки, со случайного слова, и все в таком скандале находит тогда свой выход — две недели серых дождей, ветер, меняющий направление каждые полтора часа; крутоверть, пустое и гулкое море, в котором не во что упереться глазом, длинная зима впереди и знакомые, приевшиеся вдруг лица кругом, ни одного нового человека — остров. Вроде не чувствуешь, а все-таки сказывается: у каждого — по-своему.

Но ведь было письмо — «до востребованья». Было.

«Ничему не верь…» — сладко выпевал старый магнитофон.

— Вот именно: ничему, — сказала Лидия.

— Да чему — ничему? — заорал наконец муж Юлий. Схватил на руки сына Ивана, тоже орущего громко, и забегал по комнате взад-назад, сжимая Ивана крепко, как штангу.

— Задушить, что ли, хочешь ребенка?! — закричала Лидия. Отняла Ивана и сама стала с ним ходить. Но он ревел так же.

Глухая прабабка в дверях глядела кругом с живым интересом.

— Ругаетесь, Лидка? — сообразила она наконец.

«А я бросаю камешки с крутого бережка…» — сообщил старый магнитофон на полную мощность.

3

За стеной, в соседней квартире, сидела в это время на кресле-качалке Ольга Миронова, ио начальника цунами-станции, и обманывала сама себя, будто читает книгу. Книжка, открытая который уж день на той же странице, прилежалась в такой позе, была из библиотеки, нейтральный предмет, с которым не связано воспоминании. На все остальные предметы вокруг Ольга избегала смотреть, когда оставалась одна в квартире. Все остальные стояли, висели, лежали или валялись здесь давно, еще при Олеге.

Эту люстру с висюльками, похожими на капель, стекающую с весенней крыши, Олег привез из Хабаровска, летал на конференцию. Боялся, что разобьет в самолете, держал люстру в руках. Потом, в вездеходе, на нее свалился полный портфель. Но люстра и до сих пор живая, светит стеклянным блеском, дрожат в ней ненужные висюльки.

Бесшумно включился холодильник, но Ольга все-таки вздрогнула.

Этот холодильник Олег чинил каждый месяц: включаясь, он рокотал, как дизель, будил за стенкой Веру Агееву, нервную на сон. Вдруг сам собой перестал гудеть, будто понял, что некому теперь с ним возиться. Дверца в стенном шкафу перестала скрипеть, тоже сообразила. Тихо ходит кресло-качалка. Словно затаились вещи в квартире. Тихо живут. Ольга и раньше читала, что вещи переживают людей, человека уж нет, а вещи — целехоньки, даже самые хрупкие, вот они. Но одно дело — читать, совсем другое дело…

Ага, читать нужно, взяла книгу в районной библиотеке..

Пора привыкать приходить с работы в пустую квартиру, делать какие-то дела, домашние, просто читать. Либо вовсе нечего приходить: есть раскладушка на станции, места хватит. Собственно, она так и прожила эти месяцы, пять месяцев и три дня, на раскладушке. Но теперь наконец едет на станцию настоящий начальник, по фамилии Павлов, чужой и беспристрастный. Предмет без воспоминаний. Хотя странно сдавать свою станцию неизвестно кому, по фамилии Павлов, именно — чужому и беспристрастному.

И хорошо, что можно наконец сдать, сбросить с себя хозяйственные заботы, заняться прямым своим делом. Какой из Ольги начальник? Она — инженер. Олег тоже был инженер, причем — талантливый, и к тому же — талантливый начальник станции, другого такого все равно не будет, не для нее, а объективно — для всех…

Все эти месяцы Ольга старалась держать на цунами его порядок. Но не удерживала. Не получается у Ольги с людьми, как при Олеге было заведено, — легко и твердо, мешает женское понимание: слишком уж все свои, каждого чересчур понимаешь, оправдываешь, делаешь каждому исключения, что ж тогда — правило?..

Тут Ольга почувствовала, что разговор за стеной, у Царапкиных, который был будто ровный фон ее мыслям, вдруг возвысился почти до крика и сразу пропал, заглушённый громовой песней. Но она еще не успела осознать эту связь, знакомую всем в доме, — крика и магнитофона, как рядом зазвенел телефон. «Станция?» — мелькнуло в Ольге привычной тревогой. И сразу она себя успокоила— Агеев дежурит, вряд ли.

— Ольга, ты слышишь? — раздался в трубке тонкий, вроде с капризом, как у ребенка, голос Веры Агеевой, соседки. — Опять у Царапкиных магнитофон, а Любка заснуть не может, температурит.

— Постучи в стенку, — сказала Ольга.

— Стучала уж…

Сказала Вера Агеева, но наверняка соврала, не будет она Царапкиным стучать, входить в отношения, если Лидия дома. Вот еще примерная пара сотрудников — Вера и Лидия, снова вторую неделю не разговаривают, сдают друг другу дежурство через третье лицо, через Агеева, мелкие замечания по работе друг друга пишут в журнал. Старая эта у них любовь, но при Олеге не выносили на станцию, обходились домом, а сейчас — не стесняются, находят своей неприязни рабочую подкладку, тянут Ольгу в союзницы, каждая — со своей стороны. Не останови — раздерут на части.

— Ладно, сейчас погляжу, чего они там…

— Не «они», а Лидия, — уточнила въедливая Вера Агеева.

— Зря, главное, психует, — вздохнула еще Ольга, хоть не нужно было бы обсуждать это с Агеевой. — Муж у нее золотой.

— Сбоку все они золотые, — сказала Вера, помедлив.

Новое это было, уж Вере Агеевой грех жаловаться.

— Я об Олеге, конечно, не говорю, Олег был изо всех исключение…

Раньше, пока Олег был жив, Вера Максимовна не думала о нем столь исключительно, можно бы вспомнить кое-что другое, что было. Но сейчас — понимала Ольга — Вера Агеева искренне хотела сказать ей приятное, и не ее вина, что даже приятное, сказанное в этот момент от души, получалось все равно невпопад.

— Сейчас посмотрю, — только сказала Ольга и положила трубку.

Магнитофон у Царапкиных, действительно, прямо гремел, но даже сквозь магнитофон пробивался теперь низкий голос Лидии.

Опять зазвонил телефон.

— Ольга?! — теплый, широкий голос районной телефонистки Зинаиды Шмитько наполнил сразу всю трубку, будто вдруг вошла сама Зинаида. — К тебе тут еще интересный мужчина!

— Давай интересного, — улыбнулась Ольга.

— Филаретыч беспокоит, — сказала трубка, скромно покашляв. — Ольга Васильевна, ты уж извини, не даю отдыхать, а только тут через стенку — не хочешь да слышишь. — Филаретыч еще покашлял, собрался с мыслями. — У Царапкиных, как бы это выразиться, вроде будто упало что, может — дерутся?!

— Что вы, Алексей Филаретыч! — засмеялась Ольга. — До этого мы еще не дошли!

— Оно конечно, — сказал Филаретыч, кашляя с изви-неньем. — А только — я подумал, люди молодые, спортсмены, все может быть…

Филаретыч надолго затих, с осторожностью дыша в трубку, но Ольга все равно слышала, что говорить он не кончил, и уже знала, что последует. Тут вся беда — заранее знаешь. Но не остановила Филаретыча, раз все равно ему нужно сказать. Только отметила про себя, что стало это с Филаретычем часто. Пить он, конечно, в обычном смысле, не пьет, какой из Филаретыча пивун? Но, значит, опять задумывается, вне работы. А задумавшись в одиночестве, Филаретыч позволял себе рюмку, от силы— две, портвейна номер пятнадцать, которого прошлый месяц закупил в раймаге у бабы Кати ровно десять бутылок, о чем баба Катя, не дождавшись вечера, сразу же сообщила Ольге по телефону на цунами-станцию.

Хотя другие мужчины брали и больше.

Тут вообще закупают оптом, чтоб об этом не думать. «Значит, так, баба Катя: компот «слива» — восемь баллонов, масло несоленое — два кило, шесть булок хлеба, можно — семь, двенадцать банок сгущенки, еще чего? Конфеты «Белочка», три кило. Все, до завтра хватит». Баба Катя, играя для виду костяшками счетов, все считает в уме: «С вас полста восемь копеек».

Но Филаретыч как раз аккуратный мужчина, проживает один, для каждой крупы имеет на кухне специальную банку с саморучной наклейкой, четыре кастрюльки— все чистые, крошки после обеда сметает со стола особой метелкой и посуду моет сразу, так что, к примеру, мышь у Филаретыча не задержится, сбежит сразу к Верке Агеевой. И в раймаге Филаретыч ведет себя аккуратно, без широты. Берет триста грамм манки, больше не надо, песок, масло — тоже на граммы, полбулки черного, это уж ему — норма: полбулки, больше так никто не берет, чтоб половинку. А Филаретыч любит хлеб свежий, не ленится лишний раз спуститься с горы в поселок, в очереди стоит скромно, не как другие некоторые мужчины, без торопливости. Баба Катя иной раз через головы скажет, окажет внимание: «Погодите, женщины! Вам чего, Алексей Филаретыч?» — «Пустяки, Екатерина Гавриловна, мыло хозяйственное», — смутится, кашлянет деликатно.