Эпизод - Максимилиан Кравков

— А там, дома, — еще хуже. Приду и буду один… совсем один. Постой, говорил он сам себе, — как же так, сразу?.. Ну-ка, сообрази, подумай — что делать? Надо увидеть ее, переговорить, образумить. Она — девчонка, сгоряча, не серьезно сказала…

Говорил все это вслух, как нотацию читал. А думалось не о том, припоминалась холодность, какая-то отчужденность жены за последнее время, отход от него, который не замечался в пылу работы. Вернее, не то, чтобы не замечал его, а просто не обращал внимания. Не думал, что это будет важным.

Да если бы и думал, так не сумел бы повести борьбу с этим незримым внутренним, душевным от него удалением. Что мог он сделать? Были у него слова ласковые, просительные, убеждающие, была, наконец, угроза и сила физическая, а дара в душу проникнуть к ней не было у него.

— Нет, — решил Полянский, — не к чему мне к ней итти… не с чем. Зачем буду себя унижать? И так уже…

Мимо окна торопливо прошмыгнул Малинин.

— Ко мне спешит… Боится. А узнает… первый насмеется…

Вспомнились неясные скрытые намеки. Рассказы вскользь, со смешком о прогулках на лыжах. Неистово зацарапал свирепый зверь в груди, — вскочил Полянский с кресла.

А тут, запыхавшийся, негодующий, ворвался в кабинет Малинин.

— Георгий Петрович, вы тут сидите, а там все бегают, голову потеряли с солдатами ненадежно! В городе пожар.

— Ага, — подумал со странным удовлетворением Полянский, — и у вас пожар.

— Так нельзя же так! — визгливо выкрикнул Малинин, — идите же, распорядитесь! Ведь, это красные наверное подожгли… И поймите, солдаты ропщут…

— А почему вы думаете, что это красные? — не спеша, с расстановкой, поигрывая собеседником, задал вопрос Полянский.

Малинин побагровел. Глаза совсем округлились, он только шевелил короткими пальцами.

«Ничего не знает, — решил Полянский, — только боится».

Пересилил себя и солгал обычным тоном:

— Я знаю это… Пустяки. Еще какие новости?

Малинин пришел в себя.

— Еще? Плохие. Очень плохие, — давился он словами и страхом, — в городе зачем-то собирается милиция. Все с винтовками. Прапорщика Иванова не пропустили к управлению… Надо сейчас же арестовать Шумана. Контр-разведка в городе, связь с ней потеряна… О тюрьме, — уж вы извините, — я распорядился. Чего негодяев жалеть?..

Полянский заинтересовался:

— Как распорядились? Расстрелять?

— А чего же? Целоваться с ними, что ли? Сейчас отправил туда отряд…

— Та-а-ак, — протянул Полянский, — это, все-таки, пустяки…

— Да что с вами, Георгий Петрович? — вскочил Малинин, — вы же начальник гарнизона? Что вы надо мной издеваетесь?

И, плачущим тоном, убегая к двери:

— Позову сейчас кого-нибудь из офицеров…

— Дьявольщина, — поморщился Полянский, — сейчас приведет… Вот скука! Будут спрашивать, просить…

Тоскливо осмотрелся: деться некуда. Все противны — все.

Встал, заглянул в канцелярию. Встретился с вздрогнувшим взглядом дежурного писаря. Стало неловко, почти смутился…

— Послушай, — приказал, — пойди в казарму, попроси мне капитана Капустина.

Подождал, когда писарь хлопнул дверью, торопясь и крадучись вернулся к столу и вытащил из лежащего кобура черный наган.

А писарь выскочил из канцелярии и с порога увидел приближавшихся офицеров с Капустиным и Малининым. Хотел отворить им дверь, да в это время грохнул в комнатах и прокатился выстрел…

— Однако, паря, пора…

— Пожди. Ешшо стемнет…

— Хорошо тебе, чорту, ждать — бородой закрылся и мороз не берет…

— Борода!.. — ухмыльнулся красивый мужик, — она, брат, у меня рощеная…

— Да драки на три хватит, — подзадоривал Кошкин.

— Уж не тебе чета, скобленое, скажем, рыло…

— Ну, распротак тебя, договорился… Айда-ка, парень, лей!..

В сырой, холодной полумгле пустого хлебного амбара запахло остро керосином. Вывернулся из полусорванной двери на минуточку Кошкин, глянуть как снаружи?

В свинцовых, мутных клубах сумерек тонул затихший город. Яркой звездочкой сверкал огонек-фонарь в тюрьме, да другой — в военном городке. Пузато покачнулась к снегу высокая громада старого хлебозапасного магазина, в сугробах, за городской чертой.

— Сожгу тебя, дьявола, — довольно оглянулся на стены Кошкин, затрещишь и там затрещат…

И смотрел на прилегший к земле город, как однажды в тайге следил за запавшей медведицей, выбирая место, куда бы половчее жигнуть ее пулей.

— Время, — сказал он, — как уговорились в аккурат… — и, бегом к двери.

— Запаливай, дядя Митрий!..

— Э-ге, — отозвался Митрий.

— Ого-го-го, — загоготал он изнутри, — пошло рвать! — и выскочил из амбара.

Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:

— Теперь куды?

— Само собой — в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет…

Здание милиции.

Закрылись дневные глаза, открылись вечерние — серым шолком нависли потемки.

Длинный стол завален обоймами и винтовками.

Бравый старшой, с красной ленточкой на шинели, нагнулся над ящиком с гнездами.

Вынет из гнезда рубчатую гранату, — подаст милиционеру:

— Следующий.

Шуман в синей, истертой рубашке — всюду, где нужен.

Приказывает точно, дельно, коротко. Добросовестный спец.

Мечутся ребята молодые, радостным задором закипевшие:

— Мы — восстали!

Решетилов в штатском, рабочий Федор в штатском.

Идет Решетилов к дверям, — вытягивается перед ним постовой, — боевое время, дисциплину знаю!

— Господин начальник, — козыряет вбежавший милиционер, — так что за городом пожар.

— Товарищ Шуман, — кличет Решетилов, — сигнал!

— Слушаю, — отвечает Шуман.

С топотом и лязганьем вываливается из помещения ударная группа.

Прямо в глаза Шуману, в холодные, жестко-решительные, скорее взглядом, чем словом, Решетилов сказал:

— Счастливо, — и выстроившимся милиционерам негромко да горячо: — На военный городок идете, товарищи, за власть трудящихся!

Без уговору, молча, на караул вскинули.

Ушел Шуман, ушел в темноту отряд. Поредела цепь восставших. Словно на вокзал, что ли, проводя дорогого, вошел Решетилов в помещение.

Тащут кого-то. Непосредственно к Решетилову.

— Товарищ начальник, — вот, задержали…

Бледное лицо, заметавшиеся глаза, под распахнутой барнаулкой офицерский френч.

— Куда вы шли и откуда?

Молчит, дрожат змеящиеся губы…

— Сейчас скажешь, — тянет рабочий Федор, доставая револьвер.

— Ради бога… Я… шел домой… это не мой отряд…

— А чей? — перебивает Решетилов.

— Начальник гарнизона послал… я был против…

— Куда пошел отряд?

— В… тюрьму…

Ткнул дулом револьвера Федор в откачнувшийся, потом окапленный лоб.

— Сколько человек в отряде?

— Двадцать…

— А-а-а! — за голову схватился Решетилов. Федора за руку в сторону отдернул, зашептал: — У нас сейчас двадцать бойцов. Десять я беру, иду к тюрьме. Ты — тут, распоряжайся.

Схватил попавшийся короткий карабин, засовывая по карманам обоймы, к прижатому в углу пленнику:

— Ваша фамилия?

— И-ва-нов… — еле выговорил непослушный язык.

— Врет он, товарищ начальник, — вскинулся конвоир, — это из контр-разведки, поручик Бович…

В тревоге, с каждым шагом все глубже вгрызавшейся в душу шла Мария Николаевна к Решетилову.

Шла, почти бежала, по пустынной улице, оступалась и вязла в сугробах.

И одна мысль, одна тоска стучала:

«Только бы не поздно, только бы не поздно…»

Быстро шла, а казалось, что это время — вечность. Вечность, в которой потонуло прошлое. Как на крыльях летела — легко. Потому что ничто не тащилось за ней по безлюдию снежной улицы от ворот военного городка.

Оторвался весь след недавней жизни.

«Номер сорок, — вслух повторяла она решетиловский адрес, — номер сорок…»

Не колеблясь взбежала на крыльцо, дернула за звонок.

Женская голова просунулась. Боязливо:

— Вам кого? — разглядела даму, отпустила дверь.

— Решетилов, Сергей Павлович, здесь живет?

— Здесь… Только их дома нету…

— Как нет? — с отчаянием, со слезами, не верила Мария Николаевна. — Где же он?

— Уж право… не знаю, — растерялась женщина. — Да что вы, барышня милая, бог с вами… Лица на вас нет!..

— Где же он? Где он? — умоляла Мария Николаевна.

— Ой, лихонько, — испугалась женщина, проникаясь настроением Марии Николаевны, — да как ушел с час, аль-бо с два, так и нету… Ой, да не ходили бы вы, барышня милая, — тараторила она, выскакивая на крыльцо, — на улице-то нехорошо уж больно… Глянь-ко притихло все как…

Вечерело.

Два милиционера добрались до угла, сняли с плеч винтовки и стали у забора по одну сторону угла и по другую. И когда Мария Николаевна пересекала следующую улицу, и там откуда-то взявшиеся два вооруженных человека отделились от забора и молчаливо заняли посты.