Паническая атака - Михаил Попов

Объективно говоря, операция, в смысле разрезов, крови, была пустяковой. Укус комара — обезболивающий укол. Потом мне что-то вставили в ногу у самого паха. Моя старая знакомая мне объясняла, что со мной делают, но я не запоминал объяснений. Через вставленную в артерию штуку профессор стал загонять тонкий, кажется, синий провод. Сейчас он ползет по артериям прямо к сердцу. Я попробовал почуять его движение — ерунда, не почуял.

Сейчас, прошелестело над ухом, будет впрыскивание контрастной жидкости. Краем глаза я видел экран, на нем тряслись длинные, темные, похожие на корни хрена веревки. «Подсолнух» ездил над моей грудью, вдумчиво жужжа. Профессор сосредоточенно работал невидимыми рычагами. Мне было совсем нестрашно именно в эти минуты. Если что-то случится, будет виноват он, а не я.

— Мы посмотрели уже семьдесят процентов артерий — все чисто. — Это опять она, милая женщина.

На удивление спокойно я воспринял эту новость. Все же меня чем-то накачали, чтобы я медленнее соображал.

— Все!

Профессор бросил рычаги. Синий провод побежал наружу из моего паха.

— Мне бы такие артерии.

Все стали меня поздравлять, на лицах искреннее удовлетворение. Им всем — и профессору, и ассистентке, и суровому худому мужчине на заднем плане — было приятно, что я не болен.

К дырявой моей жиле прилепили клейкими лентами марлевый валик размером с пухлое портмоне и на колесных носилках почти торжественно (так мне показалось) покатили в палату. В голове вертелось: со щитом или на щите. Аккуратно переложили на постель, наказав строжайше не шевелиться до завтрашнего утра. Попивай воду и пялься в телевизор.

Это только кажется, что я был раздосадован необходимостью претерпевать эти неудобства, на самом деле я, хоть и неподвижный, затаившийся в самом себе, парил на седьмых небесах от счастья. До меня начал доходить смысл случившегося. Никакой ИБС у меня не было, эти три буквы стали маленькими «ибс», ибо я возрос над ними, упираясь головой в небеса. Столько возможностей открылось и вернулось. Можно поехать туда и туда, делать то и то, пить, есть, свершать любовь, не боясь, что какая-то машинка учует и высмотрит в моем организме слабину.

Я взял с тумбочки полуторалитровую бутыль минералки и щедро обмыл событие. Заодно выведем контрастное вещество из системы кровообращения. После подтащил к себе том Бьюкенена, щас как читанем. И подмигнул К.Селе: и до твоих танцующих покойников дойдет дело. И в этот момент мое только что исследованное насквозь сердце заплясало мазурку. Начались такие прыжки в груди, такие надуваться и лопаться там стали пузыри, что счастье, насквозь пропитывавшее организм, моментально заместилось паникой. Кандидат в президенты полетел на пол. Сердцедрожание не прекращалось. Наоборот, как бы укоренялось в организме, проваливалось в глубь меня все больше с каждым новым сотрясением. Если бы я был способен к чему-нибудь, кроме как к испытыванию страха, то, несомненно, удивился бы собственной глубине. Паника была во мне уже на глубине нескольких километров как минимум. В этот момент я понял, что человек в известном смысле действительно бесконечен, только это открытие почему-то не радовало.

Я не выдержал, нажал кнопку на стене над кроватью.

Лечащая девушка явилась очень быстро. То-оже боится, как бы чего не вышло!

— В чем дело?

Я рассказал. Мне казалось, что должно быть видно, как оно бунтует, мое сердце. Хладнокровная Мальвина молча развернулась, исчезла и вернулась с медсестрой, несущей уже взведенный шприц. Я получил укол в край ягодицы. Вскоре тарабарщина в груди прекратилась, белые женщины удалились, я остался один. И очень скоро понял, что со мной произошло нечто скверное. Никаких следов недавней радости я в себе не обнаруживал, сколь ни шарил чувствами. Развалины, дыры, слякоть! И отовсюду, из каждого закутка высовываются рыла страха. И самое главное, я совершенно не знаю, что теперь делать. Откуда-то уже взялась уверенность, что мне с ними, мелкими ядовитыми гадами, не справиться. Когда я всей силой замахиваюсь, они, конечно, прячутся, но я-то знаю, как сильны их тылы, какие там запасы пугания. На мгновение возникает спокойное, тусклое и жуткое понимание: все! Я кончился. Всего одна секунда, но страшная и неописуемая секунда. Все, что я тут написал выше, — бледная, невыразительная чушь, настоящего моего ощущения не передать. Все усугублялось контрастом: всего две минуты назад я парил и радовался, а теперь торчу на вилах.

Приехавшая на следующий день забирать меня Ленка очень удивилась несоответствию между блестящим результатом дорогостоящего исследования и моим состоянием. Меня еще дважды трясло за прошедшие сутки, и это тем сильнее действовало на меня, чем выше ставили состояние моих коронарных артерий лекари. Зашел профессор, потыкал в маленькую подушку на моей артерии и сказал, что можно все убирать. Только я открыл рот, чтобы про перебои, а его уже и нет. Вообще-то я уже давно понял, что надо радоваться, если проходишь по разряду неинтересных больных, если доктора к тебе невнимательны, если ты для них общее место. Хуже, когда они вдруг начинают глядеть на тебя с интересом, вникать. Но сейчас я, противореча своей умной теории, злился и паниковал. Моя Мальвина отделывалась уколами. За помощью, которая скрыта за стеной такой презрительной снисходительности, я обращаться не буду. Наконец явилась та, хорошая женщина из операционной, уговорщица, ей я кратко излил успевшее накипеть на душе за ночь неподвижности. Она меня успокоила: оказывается, сосуды, подводящие кровь к сердечной мышце, могут давать спазм и в тех случаях, когда они абсолютно здоровы и «свободны на всем протяжении», как мои.

— От нехватки кислорода. Временной гипоксии.

— Но…

— Это нервное.

Она ласково улыбнулась и ушла.

А я тут же начал нервничать. И при этом понимать, что именно нервничаю. Это еще тяжелее, чем когда не понимаешь, что с тобой.

И вот привели меня домой.

Ленка улетела на работу.

Съездил в Московскую писательскую организацию. Попался навстречу Максим Замшев с вечной улыбочкой на губах, тихо разрываемый двумя страстями: к мелкому стукачеству и французской литературе. Встретил Колю Сербовеликова. Он долго, подробно и угнетающе правдиво рассказывал о своей одесской юности, художественном училище, о нравах тамошних и тогдашних натурщиц. Когда нервное мое сердце делало очередной кульбит, глаза мои непроизвольно округлялись, а Коля, наверно, думал, что это действие его рассказа. Вообще-то я люблю послушать его «истории из жизни». Он не умеет сочинять, и это самое ценное. Правда — сама по себе сильный художественный инструмент. Правда, при условии, если человек и правда знает правду.

В этот раз Серб даже удивился моей преувеличенной реакции.

— Что с тобой, Мишка?!

— Шалит. Я имею в виду сердце шалит.

— Так послушай… — И он выложил мне описание своего недомогания, донимавшего его лет пять тому назад. Тоже, мол, сердце, тоже нервы. — Фобии разные, — подытожил он.

— Фобии?

— Ну, страхи. Сначала было очень тяжело. Особенно если не дома, куда-нибудь поехал. Без таблетки не мог заснуть. А тогда у меня похороны пошли: мать, брат. Но потом взял себя в руки.

— И сколько это у тебя продолжалось?

— Два года.

Я вздохнул:

— Спасибо.

Вечером того же дня я опять вызвал «скорую». Заготовил объяснительно-самоуничижительную речь на тот случай, если явится та же женская пара, что и в прошлый раз. Явился один здоровенный, под два метра и под двести кило, парень в синей униформе, с ящиком. У меня всегда так: если я к чему-нибудь подготовлюсь, оно не случается. Сначала товарищ врач смотрел на меня хмуро. Прокатал кардиограммку. Потер переносицу. Мы постепенно разговорились. Он тоже держался той точки зрения, что во всем виноваты нервы. Он первый произнес слово «психотерапия». Я обещал записаться. Небось там прямо в кардиоцентре и имеется специалист по психам именно на сердечной почве.

Поговорили о голодании (сказать по правде, я держал этот могучий инструмент в запасе, на самый крайний случай). Синий гигант не стал хаять метод, сказал, что мало о нем знает, зато много любопытного рассказал мне о раздельном питании и питании по группам крови. Оказалось, что моя, первая группа — самая древняя и самая удобная в отношении выбора продуктов. Ну, хоть в чем-то везет. Посоветовал он мне еще и дыхательную гимнастику Стрельниковой. Я записал.

— А вот гомеопатия? — осторожно поинтересовался я. — У меня шея, особенно если погода меняется…

— Я могу посоветовать вам одного хорошего доктора.

Я снова схватился за ручку: телефон, адрес… Ехать оказалось недалеко.

В общем, после прощания с добрым гигантом я воспрял духом. Дело мое не казалось уже безнадежным. Чего расстраиваться? Ну, не справились кардиологи — помогут другие. Или психотерапевт, или гомеопат, или дыхательная гимнастика. На крайний случай встроюсь в меню своей кровяной группы или вообще откажусь от еды дней на пятнадцать — в молодые годы я такое уже проделывал. Выше нос, хвост пистолетом! Как ни странно, эти дурацкие внутренние крики немного подействовали, я отчасти пришел в себя.