Мартина - Януш Вишневский

Она решила привыкать к жаре. Даже к ночной. Это было вернее, чем рассчитывать на то, что в ее номере починят кондиционер. Она открывала окно настежь, кропила водой мебель в комнате — так посоветовали девушки, работавшие вместе с ней в рисепшн, — ложилась спать после полуночи, пила красное вино и принимала горячий душ. После красного вина и душа ее всегда клонило в сон. Она сбрасывала одеяло и, голая, накрывалась простыней. Не помогало. Когда она в очередной раз убеждалась, что ни одну из сторон кровати нельзя считать достаточно хорошей, она вставала и, сидя голышом за маленьким круглым столиком, делала заметки по своей кандидатской. Обращалась к самым скучным книгам о Фрейде. Даже читала этого слабака Адлера. Никто не писал о Фрейде так нудно, как Адлер. Как раз его она хотела изучить особенно детально, чтобы во время защиты никто не смог прицепиться к ней, что она, дескать, «не знает Адлера». Многие известные ей профессора психологии обожали Адлера. Потому что в чем-то он был их копией. Обвешанный научными титулами оробелый дядька, пытающийся выйти из тени, которую на него бросает раскидистое дерево авторитета мэтра, не имеющего времени обнимать и похлопывать по плечам всех своих апостолов. И вот в порыве отчаяния и жалкой зависти — по крайней мере, ей так казалось — он решил вывести мэтра на чистую воду. Если мастер действительно велик, риск небольшой. Всегда найдутся завистники и закомплексованные прихлебатели, которые приютят ренегата. Последний шанс получить свои пять минут и через смердящую миазмами кухню войти в историю. Свои пять минут, считала она, Альфред Адлер не использовал. Он был слишком нудным в своем обосновании ренегатства. Быть может, из-за стыда или страха перед угрызениями совести ренегаты не способны блестяще раскритиковать преданных ими. Сначала он терпеливо высиживал яйца Фрейда, чтобы потом сговориться с хитрыми лисами, охотившимися за этими яйцами. Но был слишком честен с ними. Мало того, вдобавок к своему еврейству он был еще и марксистом. А это в венских салонах того времени считалось серьезным психическим заболеванием. Ни разу он не сподобился написать, что Фрейд — отъявленный лжец, манипулятор и гедонистический нарцисс, позирующий фотографам чаще всего с сигарой в зубах. Он всегда писал…вокруг да около. Нудно и путано о неврозах, возникающих из компенсации отсутствия опгущения безопасности, а не от избытка «либидо». Он, например, так никогда и не отважился написать то, о чем часто и охотно говорил в кругу друзей, например что Фрейд не курил сигар, что он их только прикуривал, а потом на виду у всех сосал. Демонстрируя тем самым, по его, Адлера, мнению, скрытое желание женщин. Еще лучше, если бы он написал, что, сося сигару, Фрейд демонстрировал гомосексуальную составляющую своей личности. Все это полный вздор. Фрейд выкуривал свою дневную норму в двадцать (!) сигар, и чаще всего в отдельном кабинете.

Но она не могла заснуть, даже умирая от адлеровской скуки. Иногда она прерывала чтение и, не снимая очков, вставала из-за стола и подходила к окну. В редкие ночи ей удавалось почувствовать на коже нежно-освежающее прикосновение бриза. Тогда она прикрывала ладонями грудь и смотрела на ряд окон на противоположной стене курдонера. В одном из них, на третьем этаже, над воротами, за которыми начинался сад, отделяющий здание от оживленной улицы, ведущей на пляж, никогда не гас свет. Это было окно его номера. Она напряженно всматривалась в размытое пятно желтоватого мерцания, пробивающегося через неплотно задвинутые шторы, пытаясь заметить хоть какое-нибудь движение или тень. Но никогда ничего не замечала. Как-то раз, когда она стояла обнаженная у открытого окна, она поняла, что, высматривая знаки его присутствия в три часа ночи и каждый раз испытывая при этом разочарование, она исполняет какой-то ночной мазохистский церемониал. Что эта постоянная бессонница — отнюдь не реакция на жару на острове Хвар, а нечто более значительное.

С ней еще не бывало так, чтобы она не могла спать из-за мужчины, не находящегося в это время рядом с ней в постели. Павел засыпал после нее. Независимо от того, был у них секс или нет. Если правда (она не знает почему, но никак не может поверить во всю эту химию), что концентрация наркотических эндорфинов повышается во время приступа вожделения, то и в ее крови концентрировался гипнотин. Очередной пептид, за что-то там отвечающий. На этот раз за сон. Она читала в Вене, незадолго до приезда на Хвар, какую-то умную статью о гипнотине. Из нее следовало, что эякуляция самца сопровождается, с небольшой задержкой, всплеском концентрации гипно-тина. У некоторых подопытных крыс его концентрация в жидкостях организма повышалась более чем на триста процентов. Редко когда результаты экспериментов на крысах отличались от итогов исследований людей. Словом, не мужик виноват, что засыпает в постели сразу после секса, а женщина, столь гипнотически действующая на него. Аналогия с ее поведением была поразительной. Сначала она ныряла в блаженство краткой нирваны, потом прижималась к Павлу, который продолжал дрожать от возбуждения, а потом немедленно засыпала, не дожидаясь, пока он закончит шептать на ухо все сладости, которых другие женщины не имели шанса выслушать за всю свою жизнь. В ее случае удовлетворенное вожделение всегда завершалось сном. И таким «в психоаналитическом плане непродуктивным», что утром, после пробуждения, она редко когда помнила свои сны. Когда она приступила к написанию кандидатской по Фрейду, то завела свой сонник. Ей хотелось узнать, можно ли на себе проверить его интерпретации. Ничего из этого не вышло. Ей не снилось ничего символического. Ни сломанных свечей, которые нельзя вставить в углубления подсвечника (импотенция мужчины), ни ванн, изливающих свои воды в пространство (присутствие лишнего в окружении), ни даже традиционного образа сновидений — обнаженности (сексуальная неудовлетворенность). Из всех снов она помнила только те, в которых появлялась Агнешка. Но сны об Агнешке не смог бы интерпретировать даже Фрейд. Уж слишком сложный предмет. Агнешка…

Они были знакомы всегда. Их родителей связывали какие-то неразрывные мистические узы дружбы. Они были свидетелями на свадьбах друг у друга, крестными родителями детей, вместе плакали на похоронах, вместе проводили отпуска и организовывали друг другу кредиты, когда строили свои дома. И построили их вместе. Один возле другого в пригороде Познани. Их матери — ее и Агнешки — окончательно и бесповоротно включили в свою дружбу их отцов, своих мужей. Четверка единственных детей в своих семьях, соединенная двумя свадьбами, четырьмя актами духовного родства и отсутствием изгороди между участками. Она никогда не выясняла, но была уверена, что у всех четверых одна и та же группа крови. Она не помнит сочельника, на котором не было бы «тети Ванды и дяди Мирека». Если Фрейд, отец шестерых детей, прав и отсутствие братьев и сестер является первопричиной чувства одиночества, то их родители сделали все, чтобы воспротивиться этому и при отсутствии кровных уз сделали ставку на узы дружбы. Сам Фрейд постоянно искал дружбы, хотя был известен тем, что не умел ею дорожить. Он считал, и в этом парадокс, что дружба — одно из проявлений нарциссизма. Выбирая друзей, мы делаем ставку на их максимальное сходство с нами, чтобы увидеть себя в их глазах, словно мифологический Нарцисс в зеркале вод, с которым он не в силах расстаться. Но в случае их родителей — ее и Агнешки — это никак не подтверждалось.

Агнешка родилась почти ровно через год после нее. Они ходили в одну и ту же школу, одинаково экстравагантно одевались, слушали одну и ту же музыку, читали те же самые книги и влюблялись в одинаково придурочных парней. К счастью, не в одних и тех же. Когда перед выпускными экзаменами в школе она объявила, что хочет изучать психологию в Варшаве, то первое, что она услышала от своей матери, было: «Как ты можешь обрекать на это Агнешку?!» После своеобразного траура, воцарившегося на некоторое время в обоих домах, Агнешка постепенно привыкла к мысли, что Варшава — это не так уж и далеко. Она осталась в Познани и поступила в Экономическую академию. Поначалу они встречались очень часто. Потом, занятые своими делами, немного отдалились друг от друга, но и тогда все уик-энды или каникулы в Познани она большую часть времени проводила с Агнешкой. И с ее мужчинами. Чуть ли не каждый раз с разными. Ей приходилось быть внимательной, чтобы не путать имена.

Агнешка очень привлекательная. У нее есть все, что пленяет и возбуждает. Она знает это и методично и настойчиво подчеркивает. Исключительно глубокие декольте и пышные груди, распущенные длинные волосы, татуировка, виднеющаяся над линией низко спущенной на ягодицы короткой юбки или брюк в облипку. И плюс ко всему личико лолитки с влажными пухлыми губами и огромными удивленными глазами. Классический пример женщины-самки из снов фрейдовских пациентов, мучимых сексуальными наваждениями. Если бы к Агнешке применить то, что Фрейд называл «свободной ассоциацией», она, несомненно, была бы связана с сексом и разнузданной похотью. Когда они разговаривали о мужчинах, от нее всегда исходило и обволакивало эту тему настроение хрусти, разочарования и странной, с налетом цинизма, невоплощенной мечты. «Я все думаю, почему мужчины предпочитают вспоминать обо мне, а не оставаться со мной, — сказала она как-то, когда они встретились в Варшаве, в общежитии. — Мне так мало от них надо, я сама плачу по своим счетам, я разговариваю с ними, часто прикидываюсь глупее их, интересуюсь электроникой, гонками по гаревой дорожке, живописью, биржей, интернетом или футболом, я учусь готовить, никогда не завожу разговор о браке, никогда не спрашиваю, где они припозднились, всегда при случае выражаю восхищение ими, делаю им космические минеты, соглашаюсь на преждевременное семяизвержение, и все равно спустя два, самое большее три месяца перехожу исключительно в разряд воспоминаний и порою используемой в качестве номера сексуальной «скорой помощи» записи в мобильнике; ну скажи, ты, будущая пани психолог, что я делаю не так, в чем мы расходимся со счастьем?!» Она тогда ничего ей не сказала. Агнешка и сама знала, что поступает неправильно, пытаясь угадать желания других и наивно веря при этом, что так сможет удовлетворить собственные.