Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, я пойду, а ты оставайся. Тебе же тут интересно, майн гросс кляйн хунд, щенок ты мой великовозрастный!
Она стояла уже в своей козьей австрийской шубе, топорщившейся как бы неопрятными, но элегантными клочками длинной пестрой шерсти, а Игорь старался снять с нее эту шубу и отобрать странную длинную сумку из мягкой красной кожи, треугольную, зауженную вниз, и другую, маленькую коричневую сумочку, которую она зажимала под мышкой.
— Ты меня ставишь в идиотское положение! Поняла? Вечно придумываешь всякие глупости! Поняла? Забываешь, что ты для меня значишь! Поняла? И себя, и меня роняешь! Поняла? — говорил Игорь, и это — через каждую фразу — «поняла?» звучало как-то страшно убедительно и в то же время сокровенно, только для двоих. Тут тетя Лёка наконец увидела меня.
— Ах, наша Никочка тут! — Она так никогда меня не называла. — В зеркальце смотрится, майне цыпхен! А ну-ка, Никочка, реши задачку, простенькую, класса так для третьего! Надеюсь, теперь-то, в девятом, ты ее решишь, двойки очередной не схватишь! Дано: дорога от населенного пункта А до населенного пункта Б составляет семнадцать километров, дорога же от населенного пункта В до пункта А — восемь километров. Спрашивается: какой из этих пунктов ближе к пункту А, какая дорога короче и на сколько километров?
— Я не понимаю, тетя Лёка…
— А тебе и не надо понимать, тебе считать надо. А мне, старой кретинке, соображать, — добавила она почему-то невесело, выпадая вдруг из своего тона. — Ну? Ответ?
Задача и в самом деле была такой легкой, что даже мне удалось мигом решить ее в уме, и я ответила по школьной привычке «развернутым ответом» — так, как спрашивалось:
— Пункт В ближе к пункту А, чем пункт Б. Дорога между В и А на девять километров короче, чем между Б и А.
— Зер гут! Пять с плюсом! А говорят, двоечница, тупица! Быстрый ум! Из молодых, да ранняя! Вот то-то и оно, что на девять короче! Всегда, майне кляйне, старших слушайся. Уж меня ли муттер не вразумляла? — прибавила она уж вовсе не из той оперы и, словно успокоенная этой своей задачкой и моим ответом, сама повесила шубу на темную дубовую многоотростковую вешалку дедовских еще времен и бросила на стул обе сумки.
Мы втроем вернулись в столовую как раз когда мать говорила:
— Что, Лёка, кажется, и собираться уже решила? Правильно, пора! На кладбище чуть ли не к вечеру попадем. Отец там, у себя, если, конечно, можно допустить такое поповство, на нас рассердится…
— Чем мы только, Наденьк, не оправдывайм свойго характера! Все средства в ход пускайм! — отвечала тетя Люба. — Ты всегда была у нас за короткое гостевание. Вечно из дому выставляйшь.
— Так ведь это, Любочка, как нельзя лучше подтверждает тот факт, что мы— родные сестры и великолепно дополняем друг друга, — парировала мать. — Мое, как ты выразилась, быстрое выставление — и твоя увесистая усидчивость.
Крепкие ногти тети Любы в ярко-красном лаке, оставившем белеть лишь ровные лунки возле самой кожи, тупо забарабанили по краевому узору клеенки, по мелким его ромбикам, таким же скучным, как большой центральный. В тот же миг мать, державшая вилку между средним и безымянным пальцами, стала ею позванивать о свое обручальное кольцо. Эти два звука и молчание длились, пока тетя Лёка не подсела к сестрам, сказав с грубоватой горечью:
— Так что ж, девки, так оно и будет у нас продолжаться? Еще с войны тянется, юбилей скоро, десять лет! Все не можете поделить да забыть, майне швестер?
Дело заключалось в том, что во время войны тетя Лёка послала моей матери с фронта в Узбекистан, где мы жили в эвакуации, денежный перевод «на очень приличную сумму», как говорилось у нас.
Мать должна была выслать половину денег тете Любе и Жозьке под Саратов. И то ли перевод не пришел, то ли мать не поровну его поделила, то ли с отправкой замешкалась, но «сумма» навсегда осталась лишней щепоткой перца на саднящих ранах сестринских отношений. Все три оказались на подозрении: мать — в том, что присвоила общие деньги, тетя Люба — в том, что претендовала на посланное не ей, а тетя Лёка — в том, что вообще никакой «суммы» не отправляла, ведь ни квитанция, ни извещение не сохранились. Тема этих денег возникала при каждой родственной встрече — то в виде намека, то в форме бессмысленных колкостей, сопровождаемых грозными постукиваниями и тяжелым молчанием, особенно если на столе было «опять». И как всегда в таких случаях, я вдруг увидела, как на шелковом волане абажура повисло, приколотое ржавой английской булавкой, старое, шершавое, побуревшее извещение о переводе, заполненное фиолетовыми прилежными кудряшками, — то самое, так и не найденное извещение.
— Это-это-это, — не выдержал отец. — Хва… Хва!
— Верно зятек толкует, — поддержала его бабушка, пряча в буфет сахарницу. — Еще бы не хва! В кои веки собрались деда помянуть, так нет — то одна фефела сдуру вон выбегает, то другие две, что кошки, цапаются, что крысы, крысятся… Ну ладно, если и нынешний блин комом, давайте через недельку приходите, на бабий день. Кулебяку вам, так и быть, испеку, гуся зажарю. А после гуся— сама нагнуся, — выдала она одну из своих, так и оставшихся для меня таинственными, поговорок. — Сегодня-то все кувырком, хоть на кладбище бы успеть. Собирайтесь, не тяните.
— Ну, Софья Федоровна, спасибо, уважили! — восхищенно вскричал Игорь, снова целуя ей руку. — Диа как раз со мной спорит, куда мы Восьмого марта подадимся. Недаром ваше имя означает Мудрость! — закончил он
