Серебряное озеро - Август Стриндберг

Так оно и вышло! Теперь я ходил в одиночестве по этой самой квартире, распахнув все двери и зажегши свет во всех комнатах; не было больше ни детского крика, ни гамм, ни выговоров по делу и без дела. Не стану скрывать: я получал удовольствие и от распахнутых дверей, и от своей просторной кровати, которую передвинул в солнечную комнату. Раньше она была свидетельницей скандалов и мук, слез и грязи; теперь в ней царили непривычные чистота и покой. Вообще-то меня никогда не смущала неопрятность детской, поскольку ребенок сам несет с собой чистоту, и все же я наслаждался отсутствием неряшества. Я словно сплел вокруг себя кокон одиночества, тишины, опрятности. Чувство тоски и пустоты отступило на задний план, хотя не ушло совсем, создавая ощущение торжественности, величественности — и вполне терпимой боли. В тот вечер я заснул с сознанием того, что вступил в новый период, который будет еще лучше прежнего.

Наутро комната купалась в солнечном свете, воздух в ней был сухой и нагретый, и я вдруг ощутил себя счастливым. Рассудил: в конечном счете всё преходяще — детство, юность, красота… Может, и супружеству положено быть таким? Одна лишь весна, без зимы и осени, коротко, зато красиво! С чем я и отправился на службу, не обретя, однако, былого состояния холостяка; я скорее чувствовал себя вдовцом, которого тяготят воспоминания о невероятной радости и величайшей жестокости существования.

Дома я больше всего времени провожу в солнечной комнате; оттуда мне виден сад, за которым стоит дом, и в этом доме живет мой заклятый враг. Я не знал, что он там живет, когда переезжал в эту квартиру, иначе бы поостерегся. У него есть веский повод ненавидеть меня, потому что когда-то, давным-давно, я обошелся с ним оскорбительно… Он болтался у меня под ногами, и я принялся наступать ему на пятки, считая, что имею право так себя вести; потом, однако, мнение мое изменилось, и теперь, видя, как он, одинокий и несчастный, сидит у окна напротив, я представляю себе, что он ждет не дождется, чтобы меня постигла беда. Вижу я его только зимой, когда с деревьев опадает листва; в самое прекрасное время года сквозь листву просвечивает только его лампа: она накрыта зеленым абажуром и при малейшем порыве ветра мерцает сквозь листву вроде зеленого маяка. В пору своего счастья я смотрел на этот дом и его обитателя с сочувствием и даже с легким упреком, теперь же, когда стряслась беда, меня охватил страх перед врагом. Зеленый огонек был цвета надежды — надежды на месть, и мне казалось, что дом прямо-таки излучает зло. Съехать отсюда я не мог, поэтому я загадывал желание, чтобы деревья в саду разрослись и наглухо закрыли его окно или чтобы дом снесли, а окно бы осталось, продолжая зеленым глазом следить за мной и моей судьбой. Неудивительно, что я повадился вечерами бродить по зале с северной стороны, где передо мной открывалось звездное небо с Большой Медведицей и Капеллой. По каким-то не очень ясным для меня причинам Капелла считалась ее звездой.

На полу залы лежала моя львиная шкура — я добыл ее, собственноручно убив того льва; раньше шкура служила нам вместо подстилки: мы лежали на ней, играя в домино; там же любил валяться сынишка, там же он сделал свои первые шаги. В начале нашего благополучия жене нравился этот трофей и она восхищалась им, но после рождения ребенка симпатии ее переменились и она вслух размышляла о безжалостности моей способной на убийство натуры. Она также перестала ездить со мной на охоту и рыбалку, употребляя в отношении меня слово «убийца» — сначала в шутку, затем всерьез.

Я между тем продолжаю вышагивать по зале со звездным небом за окном, окутанный тишиной, которую нарушает лишь доносящееся из прихожей мерное капанье из-под ларя со льдом — оно отмеряет мое время на манер водяных часов. Изредка, когда лед подтает особенно сильно, слышится грохот охлаждающихся в ларе бутылок с водой — будто сорвался с крыши лежалый снег, прогретый полуденным солнцем.

Больной вновь забылся, и сиделка воспользовалась этим, чтобы оправить ему постель и приготовить лекарство, которое нужно будет принять по пробуждении.

Заглянул врач:

— Как он там?

— Бредит! — отозвалась сестра.

— Дайте ему на ночь морфию. Тут уж ничего не поделаешь.

И врач ушел.

Вскоре больной снова завел свой безостановочный графофон.

— Самую большую радость доставлял мне сад с юго-восточной стороны дома. Он был покрыт желтой соломой и в пасмурную погоду весь светился, словно под лучами солнца. Когда же землю перекапывали, на поверхность Вылезали мириады стеклянных осколков, всякий из которых, если было ясно, отражал солнце и сам превращался в миниатюрное солнышко; при луне же землю усеивало множество крохотных лун. Садовник уже начал возиться с парниками; мне предстояло в пятый раз наблюдать за тем, как он сажает, поливает, проветривает, снимает урожай. Он посыпал чернозем желто-соломенным солнцем, вынес в сад половики и рамы со стеклами, но взяться за лопату ему не пришлось. На смену садовнику пришли мужчины в похожих на дыни шлемах, которые принесли шесты и цепи, стали мерить и межевать, высчитывать и нивелировать. Тут я понял, что намечается строительство, и обрадовался, что зеленому глазу будет не дотянуться до меня, что здесь воздвигнут каменный курган, под которым похоронят наше прошлое, сотрут его с лица земли, предадут забвению! Наконец строители принялись ковыряться в земле, но стоило им срубить деревья, как вражеский дом предстал передо мной отчетливей прежнего. Теперь я разглядел растения на подоконнике — фикус, несколько кактусов и филодендрон, напоминающий морскую водоросль ламинарию; мне стал виден градусник, и я выучил узор на портьерах. Дом моего врага был не наемный, а собственный, но всего лишь двухэтажный, так что я утешал себя словами: «Ну погоди, сосед! Скоро у тебя в окнах не будет ни солнца, ни луны, твои цветы погибнут от недостатка света, а вместе с ними помрешь и ты!» Мне казалось вполне естественным радоваться тому, что враг будет уничтожен, тогда как я не пошевелю и пальцем; более того, я понимал, насколько сильно потеряет в цене его особняк, когда свободное пространство перед ним застроят и во вражеские окна смогут пялиться жильцы пятиэтажного доходного дома. Итак, заложили фундамент и дом начал расти ввысь… На чем, бишь, я остановился? Ага, «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!». Потом львиная шкура, ларь для льда и Капелла… После нескольких недель в одиночестве я безумно заскучал по сыну. Когда-то мы с женой договорились, что мне при любых обстоятельствах разрешено будет поддерживать отношения с ребенком, хотя бы из соображений его пользы, чтоб ему не выходить в жизнь безотцовщиной. Мать все-таки вовремя смекнула, что она смертна и может в любую минуту отойти в мир иной, отчего ребенок, если мы с ним будем чужие, останется круглым сиротой. Теперь я решил разузнать, позволят ли мальчику прийти ко мне. Я попросил служанку позвонить им по телефону, а сам стоял в коридоре, ожидая ответа. И вот какой получился ответ: «Супруга уехала в неизвестном направлении!» Тут на меня обрушилась ужасающая пустота, и я стал еще сильнее тосковать по сыну, потому что мне казалось, будто я чувствую, как и он скучает обо мне. Я быстро смекнул, где они прячутся, и направился было к телефону, но вспомнил, что звонить туда нужно через компанию «Рикстелефон», доступа к которой у меня не было. Впрочем, я мог воспользоваться телефоном нижнего соседа, который со всей семьей находился в отъезде, путешествовал. Я спустился на один этаж, позвонил в дверь, и прислуга впустила меня в кабинет хозяина. Наконец-то я очутился за этими дверями, мимо которых проходил четыре с лишним года. Я тут же позвонил, и мне сообщили, что придется ждать звонка со станции; ожидание могло затянуться, поскольку я был в очереди семнадцатым. При всей нетерпеливости моей натуры на меня вдруг нашло какое-то циническое спокойствие перед неизбежным, я уселся в хозяйское кресло и принялся изучать обстановку, тем более что подготовил служанку к возможной задержке. Двери в квартире стояли нараспашку, так что я мог безо всякого шпионства осмотреться по сторонам и заглянуть в каждую комнату, где моему взору явилась опутывавшая квартиру паутина печали. Сверху я слышал всю историю возникновения и развития этого брака, хотя не был знаком с действующими лицами, почти не сталкивался с ними на лестнице и совершенно не представлял сцену, на которой развертывался сей спектакль. Молодожены поселились в нашем доме, когда я вступал во второй год своего супружества… Началось все с приобретения мебели, обойных работ, переезда. В день свадьбы я сошел этажом ниже и, заглянув в прорезь для корреспонденции, увидел не только прихожую, но и залу со столом, уставленным цветами и канделябрами, которые уже зажгли, с минуты на минуту ожидая новобрачных. Горевшие неподвижным пламенем белые стеариновые свечи, безмолвная гармония красок, исходившая от ваз с цветами, вынудили меня застыть на лестнице, как застывает нацелившийся охотник; однако стоило мне подняться на ступеньку выше, по-прежнему не отрывая взгляда от прорези, как в глаза бросились серебряная ваза с фруктами, два бокала венецианского стекла и позолоченная лёдница. В точности как было у нас наверху год тому назад! Ничего, завтра они сбросят маски! — подумал я.