Венеция зимой - Эмманюэль Роблес

— Я только оденусь и через две минуты буду готова!

Ласснер знал, что до обеда она свободна. Он сидел в гостиной и курил, слушая, как она выдвигает и задвигает ящики, торопливо ходит по комнате.

— Одевайтесь потеплее, — посоветовал он через стенку, — и не забудьте перчатки.

Мороз рисовал на окнах крупные ледяные цветы. Это напомнило Ласснеру поездку в зимний Ленинград на музыкальный фестиваль, красивые голубоватые льдины на вечерней Неве.

Элен, как и обещала, оделась очень быстро и вышла к нему в темном пальто, толстой вязаной шапочке и зимних сапожках. Бледная и хрупкая, она, улыбаясь, приблизилась к Ласснеру, глаза ее блестели.

— Вы просто очаровательны, дорогая Элен, — вырвалось у него.

Эти ласковые слова тронули Элен, словно он нежно прикоснулся к ее щеке. Захотелось сказать: «Так поцелуйте же меня!»

Однако, приученная с детства ждать, она лишь застенчиво прошептала:

— Благодарю вас.

Холод и тишина царили в городе. Вдали, в конце переулка, сквозь туман проступал какой-то круглый и серый купол, похожий на замерзшее солнце.

Падали редкие хлопья снега. Медленно кружась, они ложились на плиты тротуаров, уже покрытые тонким белым слоем. Боясь поскользнуться, Элен весело взяла Ласснера под руку. А он шел размеренно, надвинув на лоб шляпу. На шее у него висело два фотоаппарата. При каждом шаге Элен чувствовала его бедро, Догадывался ли он, как ей хорошо? Прохожих не было, они брели среди полного безмолвия под небом, придавившим заснеженные крыши. Оба молчали; как замечательно, думала Элен, наслаждаясь этими мгновениями, тронутая тем, что Ласснер старался идти с ней в ногу.

Они подошли к Большому каналу. Город перед ними таял в серой дымке, кое-где она чуть рассеивалась, и тогда мимолетным видением возникали фасады дворцов, колонны, выделявшиеся на синем фоне галерей. Держа аппарат наготове, Ласснер ждал волшебного мгновения, того момента, когда меняющееся освещение создаст неповторимую картину.

Они долго стояли на Пьяцца Сан-Марко, пока не услышали шум мотора, упрямо взрывавший тишину. Они направились к покрытой снегом пьяццетте, на которой, словно встревоженные этим шумом, прыгали чайки. Стекла фонарей ловили блики света. По каналу скользил смутный силуэт какого-то судна.

— Лодка-катафалк, — сказал Ласснер.

Он уже снял перчатки, сунул их в карманы плаща и нацелил объектив. По воре, окутанная поднимавшимся над ней паром, скользила тяжелая лодка, украшенная деревянными позолоченными ангелами, трепещущим плюмажем и венками с розовыми лентами. В лодке никого не было видно, потому что стекла кабины запотели; след от катафалка странным образом исчезал почти сразу за кормой.

Сфотографировав лодку, Ласснер уже сам взял Элен под руку и, довольный, сказал:

— Вы приносите мне удачу!

Оттого, что Элен чувствовала его рядом с собой, от теплых слов и ласкового прикосновения Ласснера ей стало радостно и легко. Она ощутила себя женщиной — и это было чудесно! — женщиной, готовой раскрыться, как цветок. До сих пор она не испытывала ничего подобного, такой уверенности, что познала себя, что сильна и создана для того, чтобы принять все счастье мира.

Вот так, прижавшись друг к другу, они подошли к маленькой верфи на берегу канала с заснеженными полозьями для спуска лодок. Здесь ровными рядами лежали на боку гондолы, дожидавшиеся, пока их покрасят или просмолят. Они были похожи на стадо больших морских животных, приплывших сюда умирать. Ласснер сделал несколько снимков в разных ракурсах.

Затем они вернулись на Мерчерие, чтобы пообедать, и по дороге он сфотографировал Элен, когда она гладила кошку, забравшуюся на низкий заборчик, потом Элен перед окаймленной снегом витриной модного магазина; где розовые манекены демонстрировали женское белье.

Как только они сели за столик в ресторане, Элен сняла перчатки и стала тереть озябшие руки. Ласснер хотел отогреть их в своих, но она слегка отодвинулась. Он заметил это, убрал обгоревшую руку, покрывшуюся от холода коричневыми пятнами. Элен, улыбаясь, быстрым движением удержала ее, потом, не спуская глаз с Ласснера, поднесла ее к губам. Удивленный, взволнованный, он осторожно высвободил руку.

4

Каждое утро Элен готовится к урокам с Марио, мсье Хёльтерхофом и молодым Сарди. По правде сказать, трудно ей только с последним. Бледный и худой, он никогда не улыбается, капризничает, когда на него находит приступ раздражения, который он пытается скрыть, упорно не глядя ей в глаза. Порой он жалуется на то, что Элен объясняет слишком сложно. Устает он почти так же быстро, как и Марио, сын Адальджизы, которому нет и десяти. Сарди живет в просторном богатом доме с многочисленными слугами. Элен видит их лишь издали в коридорах — они бесшумно снуют по блестящему паркету, бросая порой на Элен недовольные взгляды. Только усатый великан-привратник, провожая ее до двери, обменивается с ней парой слов. Этого верзилу всегда сопровождает пес, который, рыча, обнюхивает юбку Элен, а хозяин успокаивает его, похлопывая по спине.

Чтобы попасть в комнату для занятий, Элен должна пройти через довольно темный зал с толстыми зелеными шторами на окнах, какие и теперь еще изредка встречаются в старых школах. Там в слабо освещенных стеклянных ящиках спят или медленно двигаются какие-то маленькие животные (черепахи? ящерицы?), которых Элен едва различает. Во всяком случае, она не может остановиться, чтобы их разглядеть. Предупрежденный привратником, Ренато Сарди вежливо встречает ее в дверях своего кабинета, чаще всего одетый в свитер и джинсы, еще больше подчеркивающие его худобу. У этого безусого мальчишки с длинными, до плеч, волосами усталый старческий взгляд и худые, почти прозрачные руки. Элен подумала, что он, наверное, наркоман. Странно, что она ни разу не видела никого из семьи Сарди. Семьи явно богатой, что, впрочем, не мешает юному Сарди торговаться с Элен по поводу платы за уроки, которую, кстати, в первый раз она получила с большим опозданием.

Во время следующей утренней прогулки с Ласснером они бродили вокруг Арсенала, дети играли здесь в снежки. Присутствие Ласснера наполняло Элен радостью, вдохновением, желанием нравиться и очаровывать. Всегда такая неуверенная в себе, убежденная в своей неполноценности, неспособная преодолеть замкнутость, она теперь вдруг обнаружила, что вся ликует от счастья. Элен никогда не думала, что сможет так радоваться жизни, обрести душевное равновесие и гармонию. Когда утром перед отъездом в Милан Ласснер зашел к ней и обнял за плечи, она вся задрожала. Он привлек ее к себе и стал целовать в губы, в глаза долгими, горячими, волнующими поцелуями. Элен нравилась его нежность, его прикосновение к груди, бедрам, ласка этих умелых рук. Потом он шепотом сказал ей, что вернется очень скоро, как только устроит свои дела в Милане, и не станет задерживаться там ни на минуту.