Астрид и Вероника - Линда Олссон

Старуха слушала молча, не поднимая глаз от тарелки. Паузы между фразами Вероники сразу же заполняла музыка, и потому молчание никого не тяготило. Вдруг Астрид сказала:

— Я знаю, в деревне обо мне ходят разные пересуды… — Она кривовато усмехнулась. — Впору подивиться, как это деревенские находят, о чем еще про меня сплетничать. Но ведь находят. И не надоедает им. А ведь на самом деле они не знают обо мне того, из чего можно высосать настоящую сплетню. — Она повертела в пальцах бокал. — Уверена, вы слышали, что они прозвали меня ведьмой. Я не против. Может, они и правы. — Уголки ее рта снова дернулись в усмешке. — В последнее время я уж думаю, не сказать ли им всю правду — какое мне будет облегчение! Ну, правду не правду, а как я ее понимаю. — Астрид наконец-то глянула Веронике в лицо. — Но если я не расскажу, то кто же?

Вероника ничего не ответила, и ужин продолжился в молчании — лишь позвякивали приборы. Вероника откупорила вторую бутылку вина. Потом сменила диск — поставила песни на слова Эрика Акселя Карлфельдта. Постояла у проигрывателя, вслушиваясь в текст.

Ликом нежна, станом стройна,По лугам Сьюгарби дева идет,На ланитах ее роза цветет[12].

Послушав немного, Вероника вернулась за стол. Обычно бледное лицо Астрид разрумянилось, и Вероника вдруг подумала: да ведь в старушке сейчас проглядывает та девушка, которая с жадным любопытством глядела за окно и гадала, что лежит за горами и лесами. Вероника всматривалась в лицо Астрид, пытаясь отыскать следы былой красоты, погибших надежд на будущее. Она вспомнила, что в современной науке есть способы, позволяющие просчитать, каким станет лицо ребенка, когда он вырастет. Иногда к этим способам прибегали, чтобы составить фоторобот пропавших детей. А Вероника сейчас пыталась проделать нечто обратное — по старческому лицу реконструировать молодое.

Она отчего-то вспомнила, как в первые дни по приезде зашла в деревенскую лавку и как кассирша толковала про местную ведьму и непременно хотела показать Веронике черно-белую открытку. На той фотографии изображена была юная, прелестная белокурая девушка в национальном костюме. Застенчиво улыбаясь, она позировала на фоне деревянного забора.

— Вот она. Правда-правда. А ведь ни за что не поверишь! — бодро воскликнула кассирша.

Но теперь Веронике легко верилось в то, что Астрид и девушка на фотографии — одно лицо. Стоило лишь присмотреться. Глаза Астрид все еще сохранили яркую синеву, только вот смотрели на мир подозрительно и настороженно. То ли потому, что к старости у нее испортилось зрение, то ли еще почему, Астрид все время щурилась, будто не доверяла жизни. Зачесанные назад седые волосы открывали восковой лоб, и что-то в этом было тревожное — и младенческая уязвимость, и старческая хрупкость; казалось, под кожей явственно проступает череп. Веронике вспомнились толстые белокурые косы, которые у девушки с той фотокарточки спадали из-под чепца на грудь. Точеный нос, белоснежные зубы. Улыбка. А сейчас, в зыбком мерцании свечей, Вероника видела, что нос у Астрид длинный и тонкий, а по сторонам рта пролегли глубокие складки, да и губы привычно сжаты в ниточку, скрывая почти что беззубый рот. Неужели она была той белокурой девушкой, с улыбкой, исполненной надежд? Или и надежд-то особенных и не было никогда?

Музыка стихла. Астрид сидела неподвижно, облокотившись на стол. Перед ней стоял недопитый бокал. Теперь старуха смотрела в окно. Еле слышно, потихоньку, она замурлыкала себе под нос песенку про луга в Сьюгарби. Астрид закрыла глаза, и тотчас голос ее окреп и зазвучал увереннее. Вероника решила, что и слушать лучше с закрытыми глазами. Удивительно — говорила Астрид медленно, с запинкой, но песня лилась у нее свободно. Старуха допела до конца, и некоторое время царило молчание.

— Когда-то я любила петь, — произнесла Астрид. — Мама, бывало, пела мне, всякие песни, а я не понимала, о чем они, с детьми ведь часто так. Я просто слушала ее голос и запоминала звуки. Потом, позже, в школьные годы, я учила местные песни. Вот такую, к примеру. — И она негромко запела:

Ла-ли-ла-ли-ла-ли-ли,Боже, солнышко зажги,Над зелеными лугами,Над дремучими лесами,Чтобы девицы гулялиИ в лесах не заплуталиЛетним днем,Летним днем,Не промокли под дождем[13].

Пока Вероника варила и разливала кофе, Астрид переставила на стол принесенную бутылку и рюмочки.

— Я уж давненько ее не собирала, — сказала она, кивнув на бутылку. — Дикую землянику. — Села, повертела в пальцах штопор. — Я ее посадила за домом лет шестьдесят назад. Принесла из лесу. Местные говорили — не приживется, мол. А у меня прижилась, я за грядкой хорошо ухаживала. Весной только снег стает, я сразу в сад, грядку расчищать. Потом летом за новыми отростками в лес ходила, в горшки их высаживала, а когда окрепнут — уже на грядку. И все лето за ними приглядывала. Дожидалась, пока ягоды поспеют, спелые они вкуснее всего. Маленькие, красные и пахнут так, что соберешь, а от рук потом долго еще земляникой веет. Я и варенье делала, и компоты, и вино. А иногда и такую вот наливку.

Она соскребла воск, которым была запечатана пробка, и откупорила бутылку. Сначала понюхала горлышко, потом разлила по рюмкам густо-алую жидкость.

— Я и забыла, что у меня осталась еще одна бутылка. Очень уж давно делала ликер, столько времени прошло. Думала, что и земляничная грядка давно погибла, а на днях поглядела — целехонька, только сорняками ее заглушило.

Подняв рюмку, Астрид продолжала:

— С секретами то же самое. И с воспоминаниями. Можно сколько угодно уверять себя, что они исчезли, но они никуда не делись, стоит лишь присмотреться. И извлечь их на свет божий.

Вероника разглядывала рюмку на просвет. Густая рубиновая жидкость таинственно алела, будто настоящее ведьмино зелье. А понюхать — и правда благоухает земляникой. Вероника сделала маленький глоток. Как сладко!

Так они сидели и смаковали земляничный ликер. Тихо наигрывала музыка. Астрид все смотрела в окно, туда, где виднелся за полем ее дом и где стелилась над травой белесая пелена тумана.

— Дикая земляника, — произнесла она, теребя ножку рюмки.

Глава 10

Иду по солнцу, стою на солнце,И, кроме солнца, нет ничего[14].

АСТРИД

Далеко в холмах было одно заветное местечко, куда я часто ходила. Дорогу только я одна и знала, потому что в самую чащу леса даже и тропинки не вели. И вот в непролазном лесу вдруг открывалась прогалина — небольшая полянка, заросшая серебристой травой и дикой земляникой. Я набрела на нее, когда однажды осенью пошла по грибы, и с тех пор полянка стала моим тайным убежищем. Высокие ели словно охраняли ее, да и меня заодно. Иногда я проводила на полянке целый день — расстилала одеяло и лежала себе. Мне казалось, что я одна во всем мире и здесь меня никому не найти.