Чтоб не распалось время - Пенелопа Лайвли

Вечером, одурманенная, сонная, Мария не смогла объяснить родителям свои ощущения.

— Раз с малышом ничего не случилось — значит, ничего плохого и не было, — отмела все сомнения миссис Фостер. — Наверное, его успели перехватить или лошади взяли вбок.

— Но ведь все висело на волоске, все могло кончиться совсем по-другому.

— Нельзя такому маленькому разрешать разгуливать одному, — добавила миссис Фостер, и в ее голосе прозвучали критические нотки.

— Почему случается так, а не иначе?

Мистер и миссис Фостер относились к людям, которые полагают, что на любой вопрос нужно дать обстоятельный ответ. Особенно мистер Фостер. Он всегда отвечал длинно и нудно, так что к концу Мария иногда забывала, о чем и спрашивала. Она многое знала о Парламенте, о различиях между лейбористами и консерваторами и зачем нужно ходить в школу.

— Видишь ли… — сказал отец.

Он посмотрел на Марию через кухонный стол, потом в окно и снова на Марию.

— Верующие считают, — начал он.

И затем:

— Это сложный вопрос…

И потом:

— Это нелегко объяснить…

И наконец:

— Я не знаю.

Он взял газету и скрылся за ней.

— Тебе не пора в постель? — спросила миссис Фостер.

День, который мог быть совсем другим, подходил к концу, и Мария поднялась к себе. Хотя то же самое можно сказать о любом дне, который еще не кончился, подумала она. Она залезла в кровать, и призрачный промежуток времени между сном и явью заполнился плывущими в голове образами: мраморная леди плачет над мраморным мальчиком, пушистые семена чертополоха, окаменелости, скачущая черная собачонка. И настойчивее всех — девочка по имени Хэриет, которая засыпала в этом доме давними августовскими вечерами и слушала шум моря за окном.

6. ХЭРИЕТ

— Сколько живут деревья? — спросила Мария. — Дольше, чем люди? Или нет?

— Ну, это зависит… — ответил Мартин.

Она давно заметила: он всегда так отвечал, если точно не знал. Прямо как ее отец. Она задумчиво посмотрела на Мартина, прибавив ему два фута роста и одев его в темный конторский костюм и белую, похожую на отцову рубашку.

— Чего уставилась?

— Интересно, в кого ты вырастешь? — сказала Мария.

— В человека, естественно.

— Да, но в какого человека?

— В такого же, как сейчас, только большого.

— Нет, все не так просто, — сказала Мария.

Однажды она наткнулась на фотографию отца — ему там было лет шесть, он сидел на корточках у скальной выемки, держа в руках бредень для ловли креветок; эта фигурка из далеких времен не сильно напоминала человека, которого теперь знала Мария. Не говоря о том, что он больше не интересовался ловлей креветок.

— А здорово было бы переродиться, — воодушевился Мартин. — Stomechinus'ы-то стали потом морскими ежами.

— А я стану скаковой лошадью. Нет, лучше ягуаром.

— Stomechinus'ам понадобились миллионы лет. И даже тогда они почти не изменились.

— Но мы-то умнее. Мы-то придумаем, как все ускорить.

Они возвращались с пляжа, одни, после неудачных поисков окаменелостей. У них появились конкуренты: по пляжу начало разноситься эхо — осторожные постукивания, видно, еще какие-то одержимые покушались на голубой лейас. Среди них оказались явные профессионалы с маленькими рюкзачками и геологическими инструментами, — они собирали окаменелости в промышленном масштабе: Мария с Мартином их ненавидели и с возмущением выслеживали.

— Вообще-то ничего не выйдет, — сказал Мартин. — Ведь почему ягуары стали ягуарами? Им просто пришлось быстрее всех бегать за добычей.

— А может, и с людьми происходит то же самое?

— Что именно?

— Может, они становятся такими из-за того, что с ними случается?

Звучит немного путано, но я знаю, что хочу сказать: вот я — стеснительная и разговариваю сама с собой, потому что живу в такой семье, как моя, а Мартин такой, потому что у него другая семья.

— Не пойму я тебя, — сказал Мартин. — Знаешь что? — добавил он. — Ты иногда бываешь какая-то странная. Вчера ты разговаривала с деревом. Я слышал. Ты сидела на нем и вдруг сказала: «Ox, Quercus ilex…» Мария сделалась пунцовой.

— Ну ладно, мне все равно, — добродушно сказал он. — А почему ты спросила, сколько живут деревья?

— Просто интересно. Интересно, сколько лет моему дереву — нашему дереву. Каменному дубу.

Выйдя на дорогу, ведущую к дому, они зашли в магазинчик на углу — купить конфет. Они уже стали здесь завсегдатаями. Это был очень удобный магазинчик: в нем продавалось все — от рыболовных удочек и панам до печенья и коричневых конвертов. Когда продавец ссыпал с лопатки на весы грушевое монпансье, Мария впервые заметила открытки с видом города; такие ей еще не попадались — не фотографии, а черно-белые картинки с людьми в старинной одежде, гуляющими по «Чайке». На одной из них группа людей смотрела в сторону берега, на город — такой же, как и сейчас, только меньше: передний план почти не изменился, а вот скалы еще не успели покрыться домами. В зеркальной воде, словно бабочки, парили парусные лодки. Мария попыталась хоть примерно определить место их дома, но там были сплошные поля.

— Пятнадцать пенсов, — сказал продавец. — Хочешь открытку, малышка?

Тут Мария увидела, что можно купить целый набор этих открыток, переплетенных в календарь. Сорок пять пенсов. Денег у нее не было, но она вспомнила — послезавтра к ним приезжает дядя Дэвид, а он всегда давал ей пятьдесят пенсов.

— Лучше я скоплю на календарь, — ответила она.

На августе вверху изображались рыбаки, странно одетые, с сетями, а сентября не было видно.

— Старинные гравюры, — объяснил продавец. — XIX век. Теперь это в моде. Хотя лично мне они как-то не очень. Хорошо отдыхается?

— Отлично, — ответил Мартин.

— Время летит. Пятнадцатое число. Не успеешь оглянуться, уже сентябрь.

Они снова вышли на улицу, посасывая монпансье. Подходило обеденное время, и им навстречу стекались обитатели гостиниц, пансионов и летних домов, нагруженные пляжными принадлежностями, складными стульями и корзинами. И посреди течений, словно скала, бросившая вызов неспокойным водам пролива, возвышалась миссис Шэнд, одетая во все темное и слегка опираясь на палку, а рядом на тротуаре стояла ее корзина с фруктами.

— Наша хозяйка, — с тревогой сказала Мария.

Миссис Шэнд устремленно глядела на дорогу в сторону Марии, но как будто не узнавала. Марию это нисколько не удивило, она уже давно поняла — люди ее быстро забывают. Чтобы тебя запомнили, нужно быть шумным или ярким или еще как-то выделяться, а она ничем таким не отличалась. Поравнявшись с миссис Шэнд, она уже хотела проскользнуть между ней и садовой изгородью, но в это время голова миссис Шэнд резко повернулась, и старуха уставилась прямо на нее.

— Я тебя знаю, не так ли?

Мария объяснила, кто она.

Миссис Шэнд перевела взгляд на Мартина.

— А это кто?

Мария опять объяснила.

— И чем же вы здесь занимаетесь, молодой человек? — спросила миссис Шэнд.

Этот ошеломляющий вопрос сразил бы Марию наповал, а Мартин, наоборот, ни капельки не смутившись, принялся подробно описывать каникулы, так что миссис Шэнд пришлось дважды перенести вес с одной ноги на другую, и при этом совершенно не реагировал на ее попытки перебить его вопросом или подвести рассказ к концу.

— Ну, раз ты интересуешься окаменелостями, — вставила она наконец, — можешь зайти ко мне, если будет желание, и я покажу тебе очень интересные экземпляры моего деда.

— О'кей, — сказал Мартин.

— Пожалуйста, пожалуйста, — укоризненно отозвалась миссис Шэнд, явно не одобряя его манеру выражаться.

— Отлично, — сказал Мартин. — У меня сегодня как раз есть время. А сейчас нам нужно идти — обедать пора. Пока.

И он одарил миссис Шэнд обаятельной улыбкой. Завернув к воротам дома, Мария украдкой оглянулась и увидела, что миссис Шэнд стоит на том же месте. Трудно сказать почему, но она больше не казалась такой уж скалой.

После обеда Фостеры «спокойно» сидели в саду, как любила выражаться миссис Фостер. Но ведь мы и так никогда не проводим время шумно, подумала Мария, никогда-никогда, у нас просто не бывает шумного времени. Мария читала, отец то читал газету, то спал под ней, а мама шила. Она делала аппликации из разноцветных лоскутов на стеганом одеяле. Этим рукоделием она занималась уже восемь лет: одеяло было большое, роскошное и обещало по окончании очень красиво смотреться. Когда Мария была помладше, она ревновала маму к одеялу; однажды она взяла несколько лоскутов, которые мама подобрала для аппликации, и сунула их на дно мусорного ведра под чайную заварку и картофельные очистки. Никто так и не узнал. Это был, пожалуй, самый плохой поступок в ее жизни — до сих пор ее бросало то в жар, то в холод при одном воспоминании. Теперь одеяло уже не вызывало у Марии никаких эмоций, но иногда ей казалось, что на него у мамы ушло почти столько же времени, сколько на саму Марию, и что подчас люди проявляют больший интерес к одеялу.