Боевой 19-й - Михаил Булавин

«Украина с ее радой, Сибирь с омским правительством Колчака, юг России с Деникиным. Что ни край, то правительство. Они плодятся, как грибы в дождь. А Россия, где Россия?!

Говорят, народ, народ... — размышлял Быльников. — Но народ и там и тут. Полыхает гражданская война, и конца ей не видно».

Анализируя события, он пытался заглянуть вперед, но впереди ничего не видел, и никаких сколько-нибудь ясных представлений о будущем родины у него не возникало. Он терялся в мучительных поисках истины и не мог дать ответа ни на один вопрос. Но’ Быльников был глубоко убежден, что если бы Россию предоставить самой себе, она справилась бы с задачами, поставленными перед нею историей. Самое большое зло — это вмешательство во внутренние дела России иностранцев. Пользуясь военной и экономической слабостью России, они нагло лезут на ее земли, диктуют свою волю.

Завтра многие офицеры узнают о посещении Мамонтова англичанами и будут с восторгом говорить о союзниках, которые оказывают помощь России. Но кто задумался над тем, за что же и для чего так охотно помогают России!

Думая о происходящей войне, о своем участии в ней, Быльников остановился и оглянулся вокруг. Он оказался у хаты, где квартировал. Густые сумерки окутали станицу. В окнах вспыхнули огоньки, где-то пели казаки, звонко смеялись девушки, и ему внезапно показалось, что он случайно забрел сюда и ему нужно было идти куда-то дальше, но он очень устал и ему необходимо отдохнуть.

Прислушиваясь к песням; он сел на скамейку. Опять возникло прошлое, о котором он старался забыть, но не мог. Оно волновало и приносило душевную боль.

Вспоминая о своем почти одиноком детстве, проведенном в Новочеркасске, об отце, военном инженере, рано овдовевшем, он не мог отметить в памяти ничего яркого. Постоянно занятый, отец часто выезжал на строительство и появлялся дома редко. Но дни его приезда были самыми счастливыми днями Владимира в детстве.

Отец мечтал направить сына, как он говорил, «по своей стезе» и часто в кругу знакомых и друзей высказывал мысль о том, что русское военно-инженерное искусство есть и будет самым высоким, что русские фортификаторы за пояс заткнут любого иностранца.

. Обучаясь в реальном училище, на досуге Владимир занимался живописью и музыкой. Он выступал на благотворительных вечерах, и многие предсказывали ему блестящую карьеру музыканта. Старый художник, которого посещал Владимир, с укоризной покачивал головой и гбворил: «Вы талантливый юноша. Бросьте все и по-настоящему займитесь живописью. Из вас выйдет недюжинный пейзажист».

Но ни инженером, ни музыкантом, ни, художником Владимир не стал.

Последнее возвращение отца было печальным. Его привезли разбитого параличом. Незадолго* до смерти он рассказал сыну о том, что мать его жива, но она бросила Владимира, когда тому было два года. Конечно, Владимир может найти ее, но пусть решит сам, стоит ли это делать.

Схоронив отца, Владимир сжег все, связанное с памятью о мнимо покойной матери, и, не закончив реального училища, поступил в юнкерское кавалерийское училище. С тех пор военная служба, о которой он и не думал, стала его профессией.

Теперь все это осталось позади. Но больше всего волновал и мучил его разрыв с женой. Где она, что с нею?

Преданная, покорная и ласковая, она не раз говорила ему, что готова идти за ним куда угодно и, как бы трудно ни сложилась их жизнь, она его никогда не покинет.

Что же произошло?

.. .Шумный .Ростов напоминал военный лагерь. Он стал центром формирования белых армий. Сотник Быльников был призван.

— Не уходи, — просила она, с мольбой глядя ему в глаза. — Разве тебе не надоела война?

Быльников вспомнил о госпитале, в. котором он лежал с тяжелой раной, полученной в боях с немцами. Его считали почти безнадежным. Сколько же потребовалось героических усилий, бессонных ночей и просто глубокой человеческой любви, чтобы отстоять его у смерти.

Он знал, что обязан своей жизнью молоденькой сестре милосердия, ставшей потом его женой.

— Надоела, как и всем людям, — сказал он ей, помолчав.

— Но что ты, потерял, что ищешь, Владимир?

— Вера, ты понимаешь, что я отвечаю...

— Только перед своей совестью, Владимир. Останься, если я тебе дорога. Прошу, хотя бы ради моей любви.

—■ Не могу же я стать дезертиром.

— И не надо; Я (не хочу, чтобы ты был им. Но ты идешь не туда.

— Ты что советуешь? Ты на какой путь меня толкаешь?

— На который встали все, все честные люди, — ответила она робко,

— Вера! Это не твои слова. Кто научил тебя?!

— Жизнь. Тысячи людей, которые прошли через госпиталь.

Они проговорили до утра. Порой ей казалось, что он колеблется, что она победит и отвоюет его, как отвоевала когда-то от смерти.

Она ошиблась. После тяжелых раздумий он решительно встал и, обняв ее, сказал:

— Прощай!

Она вздрогнула и заплакала.

— Навсегда, Владимир!

— Нет, нет! — крикнул он и поспешно вышел.

Потом он еще раз побывал в Ростове, когда город снова был захвачен белыми. Полный надежд, он прибежал к своему домику. Ему сказали, что она ушла с красными и не оставила даже записки.

Теперь ошибся он. Встретятся ли они, и кто окажется прав?..

К скамейке неслышно подошла хозяйка и пригласила его к столу. Быльников встал и, отказавшись от ужина, попросил постелить ему во дворе. Но и во дворе ему долго не удавалось уснуть. Он лежал, глядя в распростертое небо, и думал, думал.

VI

Дышат прохладой первые августовские ночи. От ярких звезд тянутся тонкие, как паутинка, лучики света. Между раскинутыми палатками и повозками, припадая на левую ногу, медленно проковылял молодой хорунжий Архип Назаров. От стреляной раны левая нога у Назарова была короче правой и нестерпимо ныла.

Он остановился недалеко от костра, снял кубанку и, сдернув с лица черную повязку, устало опустился на охапку пахучего сена.

На правой стороне лица, через всю щеку, от виска до подбородка, шел красный шрам. Он портил и уродовал красивое лицо казака. Этот страшный сабельный удар Назаров получил в бою под Царицыном в 1918 году.

• Зажила рана, но красный шрам, как уздечка, подтянул кожу кверху, и рот перекосился. Назаров делал большие усилия, чтобы губы не кривились, но от малейшего волнения шрам синел, рот перекашивался, и страшным становилось тогда лицо Назарова.

Неподалеку тоскливо и громко заржал жеребец. Назаров вытянулся на сене, оперся на локти, положил в большие ладони свою маленькую голову и долго смотрел то на потухающее пламя костра, то на казаков, лежавших вокруг.

«Дон — это государство, казаки — нация...» — размышлял он.

Назаров видел, как прибывали и вливались в корпус новые части, дивизии генералов Секретева, Постов-ского, Кучерова. Корпус создавался из добровольцев, из богатых домовитых казаков, и поход обещал быть удачным. Это радовало Назарова и наполняло гордостью. Вчера Назаров видел генерала Мамонтова на смотру в честь прибывшего командующего Донской армией генерала Сидорина. Перед войском был прочитан приказ, и Назаров узнал, что главнокомандующим всеми вооруженными силами юга России назначен генерал Деникин.

И еще вспомнилось: «За верную службу лихим донцам — великое русское спасибо».

Так Мамонтов благодарил казаков, поздравлял их с походом на Москву. Хорунжему казалось, что генерал, произнося эти слова, смотрел на него одного и его одного благодарил за верную службу.

Сладкая дрема охватила Назарова. Издалека доносился однотонный визг колодезного вала: ведро падает на дно колодца, и он хлопотливо стучит. Затем послышалось медленное, тягучее «ур-лю, ур-лю», еще медленнее, пропел вал «у-ур-лю, у-ур-лю» и„ .вдруг оборвался на коротком и тоненьком «у». Тогда наступила необыкновенная тишина. Тлели угли в костре, и кажется, что все кругом заснуло. Только один казак, сидя на корточках и протянув над костром руки, тихо, будто во сне, проговорил: