Карнавал - Сергей Герасимов

Жаль, что нет Зеркальной струи и Аллеи героев (остался лишь котлован и надпись, щербатая на несколько букв). Как хорошо еще помнится все то – в полдневном сиянии город, от жара уснули дворы, цветы на аллее героев привяли от сонной жары. Жара. Трехметровые плети свисают над черной водой. Пускают кораблики дети. Один утонул. Вот другой. Трехметровая черная плеть свисает до сих пор, совершенно нетронутая временем; свисает с единственной, несоразмерно длинной ветки. Плеть колышется ветром, и кажется, что она живет и дышит, и тянется к воспоминанию о воде. А может быть, она не знает, что воды нет, и до сих пор мечтает дотянуться до нее, сначала распустив почки и выбросив из них свои изогнутые, как срезанный ноготь, листики. Дети из памяти все пускают свои кораблики – такое цепкое воспоминание, но не соотносимое ни с чем – им совершенно не важно, что темной воды глубина утопит кораблик бумажный, заманчива, но холодна. Да, в то время вода казалась глубокой.

Дальше парк, нет – Парк; издалека пространство под деревьями кажется совершенно черным, как вход в подземелье. Жаль, что так много изменилось, здесь взгляд не останавливается на знакомых картинках. Но можно посмотреть внутрь себя и сразу увидеть – и глубь прозрачная аллей, в траве сидящие цыганки, и листья женских тополей маслинно-белые с изнанки. Тополя бывают мужские и женские – откуда эта информация? Дальше аллея, продырявив черноту парка, сквозит к университету. Аллея каштанов. Скамеек нет, когда-то они были, и такие удобные, что манили сесть и все забыть, и так сиделось и так хорошо забывалось – как хорошо забыть обо всем, о всех пороках и изъянах, лишь сесть и почитать Басе с его печальной обезьяной. – Кто такой Басе? И что это еще за неожиданно всплеснувшееся воспоминание? Вы говорите, что крик обезьяны печален – а слышали ли вы плач ребенка, брошенного у дороги? – Басе. Удивительно, но память хранит строки японских поэтов.

Поляна у обсерватории когда-то каждую весну рождала один-единственный ярко млеющий мак – только артериальная капля мака и солнечная изумрудность травы, это было красиво. Как это было красиво! Но кто помнит об этом. Потом, к средине лета, поляна зарастала клевером, но клевер был какой-то нецветной: белый, серый.

Странное ощущение – бессмысленно вспоминая давно ушедшие дни, чувствуешь себя так, будто любуешься незнакомой девушкой, которая тебя не замечает. И никогда не заметит, конечно.

Еще дальше – памятник основателю, памятник особенно интересен сзади: там картинка, неразборчивая по старости лет, а под картинкой ряд дырочек, тоскующих о былых буквах. Вещи помнят дольше, чем люди. Никто ведь не помнит, что здесь было написано. Вот как непредусмотрительно крепить буквы на постамент. Автор фигуры был похитрее – он вырезал собственную надпись прямо на чугуне. Интересно, как ему такое удалось? 1904-й год, другая эпоха, более далекая, чем зазеркалье. Университетский двор завален тем же мусором, что и полтора десятилетия назад, ведь этот мусор тяжел и неудобопередвигаем. Мусор – одна из особенностей города, он всегда был и всегда есть, но в последнее время прибавилось мусора человеческого: мочащиеся в переулках не­пьяные парни ни капли не стесняются выставлять напоказ вещи, для показа не годящиеся. Значит, жизнь все же изменилась.

Он подумал о том, что (какая неправильная, но радостная мысль!) его кто-то ждет: друзья, мать, женщина. Все они состарились, и та женщина тоже, но он узнает ее сразу, хотя сейчас не помнит ее лица, и даже не помнит, была ли она на самом деле – обнимет рукой, обовьет косой и, статная, скажет: здравствуй, князь! – откуда эта строка? Вдруг все так и случится? Вдруг она ждала его все эти годы?

Тень двигалась вдалеке, изредка советуясь с рацией.

«Собирается войти в университет – что делать?»

«Ждать, там слишком много людей. Люди не должны пострадать».

«Но он входит».

«Как войдет, так и выйдет».

Что потом?»

«В удобном месте – стрелять без предупреждения. Сегодня он убил двоих. Но не рисковать».

«Есть не рисковать».

«Продолжайте наблюдение».

«Продолжаю».

Тень двигалась, сливаясь с тенями деревьев.

…Если войти в университет и подняться мимо неработающих лифтов, подняться высоко-высоко, повыше полустертой надписи, забороняющей вход, и взглянуть на город в вертикальные провалы окон…

…Вначале увидишь новый мост на месте старых завалюшек. Мост картинно перелетает реку, по инерции проносясь намного дальше, чем нужно, потом разгоняется еще, берет подъем и со всего размаха стукается лбом о что-то кирпичное. Так тебе и надо, слишком разогнался. Поближе моста – зоопарк. Там человеческие точки разглядывают что-то малюсенькое. Вот там раньше был малюсенький бегемотик (в пару тонн, который стеснялся выходить на люди). Если бы сегодня бегемотик решил прогуляться, отсюда он был бы похож на ожиревшую таксу. Новостроенная многоэтажка приютила на стене великанскую рекламу чего-то, но все равно непонятно чего, несколько осиротелых кранов повесили носы, вон наклонная плоскость и белая башенка неизвестного предназначения, пара церквей и прозрачно намеченная бугристость деревьев, деревьев, деревьев. А над всем этим – ветер. Здесь, на забороненной высоте, ветер особенно силен, он гудит, как органная труба, и качает неплотные стекла, и при взгляде вниз даже становится страшно. Начинается дождь, слабый, ненастоящий. Наверное, в сильный дождь город отсюда особенно красив – город, погрузившийся на дно водно-воздушного моря, раздавливаемый мегатоннами падающей влаги.

Спускаясь, видишь солнечные квадратики на ступенях и соображаешь, что это не свет, а только камень посветлее, аккуратно вставленный при ремонте. Огромный коробок университета совсем пуст даже в воскресенье. Можно заглянуть в аудиторию, где толпа, жаждущая ученья, выдавливает из себя заученную словесную тоску (это должно изображать сочинение на вольную тему), выдавливает ее из себя по капле, словно квинтэссенцию раба. Чуть ниже девушки с жуткой убежденностью на лице впиваются в полусонных преподавателей. Где-то на третьем этаже, у дверей лифта, засохшего в паутине, как высосанная муха, брошена сломанная роза: цветок отчленен – декапитация, – но как красив и как бархатно томен – знак чьей-то неудавшейся судьбы.

«Объект выходит, идет в обратном направлении, – проговорила тень, – могу попробовать взять его у ботанического сада».

«Не стоит, он слишком опасен. Он пойдет на Вторую Авеню. Будем брать его там, уже выслали группу. Ограничивайтесь наблюдением».

«Объект ведет себя странно, я не вижу логики в его действиях», – проговорила тень.

«Само собой, – ответила рация, – он маньяк, сумасшедший. Но на Вторую Авеню он придет обязательно».

Идя по направлению к водопадным ступеням, он вначале увидел круглую клумбу; захотелось стать маленьким и порулить вокруг нее. Ступени есть, водопада уже нет. Есть лишь пересохшие львы, похожие на плачущих собачек; из пастей собачек капает голодная слюна.

Вот кафе «Водопад». Водопада нет, зато кафе есть. «Работает с 13 до 24» – маленькая ложь. Здесь асфальт неохотно уступает место природе, здесь угрюмые типы и типэссы выгуливают угрюмых овчарок, а все имена овчарок угрюмо начинаются с букв «А» или «Р». Считал ли кто-нибудь ступеньки (например, шли влюбленные и трижды целовались на каждой) – ступенек ровно сто. Ровно сто – это выдумка гения или штампованного бюрократа?

Пространство внизу мусорно и пусто. Вот развалины мерт­вого Ботанического Сада – неужели эта свалка была Садом когда-то? Улица свирепо уничтожена и напоминает поле боя. Пробравшись, не наступив на мину, идешь дальше. Вот вывеска: «Изготовление дверей», она написана так, что читаешь: «Изготовление червей». Еще метров десять гадаешь, каких червей – дождевых или карточных. Потом набережная, парк (скорее, паркетто), река. Ветер гонит волны. Ветер продольный, и волны велики, даже напоминают морские. Но идут волны медленно, со скоростью пешехода. Приноровившись, чувствуешь себя как на эскалаторе, а парапет проезжает мимо. (В светлые времена эскалатор был лишь в одном из магазинов – удивительная ползающая лестница со ступенями, которые исчезают именно тогда, когда нужно.) Выходишь к мелкому, но всем известному кинотеатрику с национальным названием, названием, будто веселый писк ребенка. Вот свеженькая телевышка, раньше рогатая, а теперь до безобразия напоминающая шприц, пока еще не наполненный идеологическим дурманом для инъекций. И на том спасибо. А вот маленький магазинчик, хлебный. Тот самый. Опять укол памяти – снег, голуби, последний день зимы, мороз очаровал серебряные ветки. Открылся магазин, и вот заходим мы, закутаны до глаз, раскачивая сеткой. Остановимся на мосту. Когда нет ветра, вода в этом месте гладкая, будто зеркало или лед, и видно, как пока еще живые рыбки клюют воздух снизу, оставляя увядающие кружки. С этого места всегда было приятно смотреть на закат – остывают полоски вечерней зари, остывает гранит площадей и мостов, словно тихая музыка слышен вдали стук колес убегающих в ночь поездов, – так было…