Лето и дым - Теннесси Уильямс

Альма. С чего бы это я не осмелилась?

Джон. Со страха.

Альма. Вы… не в своем уме, должно быть.

Джон. Разглагольствуете о слабости, а сами не в силах даже взглянуть на изображение людских внутренностей.

Альма. В них нет ничего особенного;

Джон. В этом-то и ошибка ваша. Вы полагаете, что набиты лепесточками роз. Повернитесь и взгляните, полезно будет!

Альма. Как вы только можете так вести себя, когда рядом умирает отец, и винить вам…

Джон. Тихо! Выслушайте лекцию по анатомии. Видите схему? На ней изображены… На ней изображено дерево, а на дереве… три птенца. Тот, что повыше, мозг. Птенца мучит голод, а кормится он — Истиной. Досыта этот птенчик не наедается никогда, и все машет слабенькими окоченевшими крылышками да попискивает: «Еще! Еще!..» Дальше — желудок. Тоже прожорливый птенец! Но и практичный: лопает, что дают. И вот, наконец, последний птенчик… а может, первый, кто знает?.. Взгляните, взгляните на него! Точно так же, как тем двум, ему голодно и еще больше, чем тем, одиноко! А изголодался он по любви!.. Вот они все на схеме — три птенчика, три голодных крохотных птенчика на высоком иссохшем дереве!.. Поняли? — иссохшее дерево, а взлететь не могут!.. Вот я и кормлю их, всех трех кормлю — до отвала!.. А вы на своих пост наложили!.. Разве что среднего, практичного птенчика, подкармливаете понемногу — бурдой какой-нибудь… Но чтоб тех двоих напитать — ни-ни! Какая уж там любовь?! Или Истина!.. Ни того ни другого — одни только заплесневелые предрассудки! Да они у вас подохнут с голодухи, эти два птенца, — еще до того, как дерево ваше рухнет… или сгниет!.. Вот все, что я вам хотел сказать. Можете идти. Лекция по анатомии окончена.

Альма. Вот, значит, каковы ваши возвышенные идеи о том, что нужно людям. Но у вас здесь показано строение не зверя, а человека. И я… я не приемлю ни вашего понятия о любви, ни той истины, которой, как вы считаете, кормится мозг! На вашей схеме показано не все.

Джон. Вы имеете в виду тот орган, который по-испански зовется «альма»?

Альма. Вот именно — душа: как раз ее и недостает на вашей схеме. Но все равно она в нас! Пусть ее не видно, пусть, — она все-таки есть. И вот ею-то… ею-то я вас и любила!.. Ею, а не так, как вы тут объясняли!.. Да-да, любила, Джон, и чуть не умерла, когда вы меня оскорбили!

Джон (медленно повернувшись к ней, мягко). Я не тронул бы вас тогда.

Альма (не понимая). Что?

Джон. В тот вечер, в казино, я бы не тронул вас, даже если 6 вы согласились пойти наверх. Не смог бы.

Альма не отрывает от него глаз, словно предчувствуя новый жестокий удар.

Да-да, не смог бы! Правда смешно? Страшусь души вашей больше, чем вы моего тела. Были б там в не меньшей безопасности, чем каменный ангел в парке, — мне недостало бы… порядочности прикоснуться к вам…

Мистер Уайнмиллер (из-за двери). Альма! (Входит.) Ему легче немного.

Альма. Да?..

Джон берет с подноса чашку кофе.

Остыл, я подогрею.

Джон. Ничего.

Мистер Уайнмиллер. Альма, доктор Бьюкенен просит тебя.

Альма. Я…

Мистер Уайнмиллер. Он хотел бы, чтобы ты спела.

Альма. Я… я не могу… Не могу сейчас, Джон. Спойте ему, мисс Альма.

Мистер Уайнмиллер выходит в наружную дверь. Альма, обернувшись, смотрит на Джона, склонившегося над чашкой кофе, но он не поднимает глаз. Оставив приоткрытой дверь, Альма проходит в оранжевый полумрак соседней комнаты, и спустя несколько секунд оттуда доносится ее тихое пение. Внезапно поднявшись, Джон идет к двери и, медленно растворив ее настежь, проходит к отцу.

Джон (негромко, с глубокой нежностью.) Папа?..

Свет меркнет, освещен лишь каменный ангел.

Картина девятая

На заднике — осенне-блеклая предвечерняя голубизна. Оркестр вдалеке играет марш Сузы[11]; когда музыка, приблизившись, становится чуть громче, в гостиную Уайнмиллеров входит Альма. Она в халате, непричесана, выглядит так, словно перенесла затяжную болезнь; все в ней потухло, увяло, на бледном лице застыла апатия. Подходит к оконному проему, но шествия отсюда не видно, и она бессильно бредет к кушетке. Опустившись на нее, закрывает в изнеможении глаза.

С улицы входит чета Уайнмиллеров; зрелище они собой представляют забавное и нелепое. На ней лихо заломленная шляпка с перьями и ярчайшего j цвета кашне. На лице плутовская улыбка — ни дать ни взять опереточный пират. Одной рукой уцепилась за мужа, в другой — стаканчик мороженого.

Мистер Уайнмиллер. Может, ты хоть теперь отпустишь мою руку? Если б ты знала, Альма, как ужасно она себя вела! Стала посреди улицы, у аптеки «Под белой звездой», и ни шагу дальше — уперлась, как мул. С места не сдвинулась, пока не купил ей мороженого. Мне обернули стаканчик в бумагу — она обещала, что не станет есть до дому, но только лишь взяла в руки — сорвала обертку и тут же, на улице, принялась лизать!.. Всю дорогу лизала нарочно!.. Я чуть со стыда не сгорел!

Миссис Уайнмиллер (протягивая ему остатки). На, лизни.

Мистер Уайнмиллер. Нет уж, спасибо!

Альма. Ну-ну, детишки, хватит вам…

Мистер Уайнмиллер (гнев его мгновенно переключился на Альму). Почему ты не одета, Альма? Видеть не могу, как ты все рассиживаешь да рассиживаешь день за днем, словно хворь тебя точит. Ничего ведь особенного, насколько я знаю, с тобой не происходит. Ну были даже, допустим, переживания, все равно это не повод вести себя так, словно конец мира близок!

Альма. Постели я застлала, посуду вымыла, заказ на продукты сделала, белье в стирку сдала, картошку почистила, горох вылущила, стол для обеда накрыла. Чего ты еще хочешь от меня?

Мистер Уайнмиллер (резко). Хочу, чтоб ты либо оделась, либо не шлялась по дому.

Альма безучастно встает.

(Сразу же.) А ночью одевалась. Нет разве? Не беспокойся, слышал, как ты выскользнула из дому в два часа. И не в первый раз.

Альма. Сплю плохо. А прогуляюсь чуть-чуть — и засыпаю.

Мистер Уайнмиллер. Не знаю даже, что людям сказать, спрашивают о тебе.

Альма. Скажи, что я изменилась, а в какую сторону, ты и сам не поймешь.

Звуки оркестра чуть громче.

Мистер Уайнмиллер. Что ж ты теперь и останешься такой? Навсегда?

Альма. Нет, не навсегда… хоть ты, быть может, и пожалеешь об этом.

Мистер Уайнмиллер. Перестань крутить кольцо! Как ни взгляну, ты все крутишь его. Дай мне его сюда! Сними немедленно кольцо с пальца! (Схватил ее за обшлаг.)

С силой рванувшись, Альма выдергивает руку.

Миссис Уайнмиллер (восторженно). Наддай ему! Наддай!

Мистер Уайнмиллер. Ну ладно, ладно, будет!

Альма. Так-то лучше.

Звуки оркестра еще громче.

(Подходит к окну.) Шествие, что ли, какое?

Миссис Уайнмиллер. Ха-ха, а как же! Прямо на станции его встретили и кубок поднесли — здоровенный, серебряный!

Альма. Кого встретили?.. Кому… кому поднесли?..

Миссис Уайнмиллер. Да соседу нашему — ты еще все подглядывала за ним!

Альма. Это правда, отец?

Мистер Уайнмиллер (разворачивая газету). Ты что, в газеты не заглядываешь?

Альма. Последнее время нет.

Мистер Уайнмиллер (протирая очки). Ну и народ! Как стрекозы, ей-богу, — то туда, то сюда Он завершил работу, начатую отцом, покончил с эпидемией — и вот, уже славословят его. Так уж повелось в. этом мире: годы преданности и самопожертвования не в счет, а удачливый юнец пожинает лавры!

Альма медленно подошла к окну. И вдруг в него ударил яркий луч проглянувшего солнца.

Альма (вскрикивает). Вот он!

В глубине, слева на самом верху пандуса, появляется Джон. Приветственно поднимает над головой серебряный кубок. Гостиная постепенно погружается в темноту, а на Джоне — луч света.

Как изменился!.. Так быстро!..

Джон входит в кабинет, ставит кубок на письменный стол и, поглядев на него, начинает стягивать пальто. Из внутренней двери появляется Нелли с книгой в руках. Трахнула книгой об стол.