Камера хранения - Нюта Федермессер

И на всех наших мешков не хватило. Но главное, несмотря на относительно теплую погоду, люди больше всего хотели горячего крепкого чая с сахаром. И все-все были замерзшие, с красными, плохо чувствующими кипяток пальцами, с одеревеневшими ногами. Мы за час раздачи наборов замерзли, а они так живут… Так что «теплая новогодняя ночь» – условное понятие.

Один из мужчин, получивших от нас с Мишей набор к Новому году, в ответ на вопрос о том, как его зовут, сказал: «Богдан я, но разве это важно? Все мы дети Божьи. Спасибо, что приучаете сына видеть в нас людей, а не бомжей…»

День рождения хосписа

Пятнадцать лет одному из хосписов. Пациенты, сотрудники, волонтеры, родственники, руководители других хосписов – все вместе отмечают эту серьезную дату. Двери открыты, столы накрыты, пациенты вывезены гулять на кроватях в большой сад, они в микрофон читают стихи и благодарят медсестер, собаки-терапевты наконец-то работают не в палатах, а на воздухе, солнце светит, дождь стороной прошел…

Хоспис – это про жизнь. Представляете, идете вы уныло от метро в хоспис бабушку свою навестить, после пробок и давки в метро подходите к зданию, проходите через холл, медсестра жестом указывает вам на двери во дворик: да, ваша бабушка там, идите. И она в саду, с гостями, у накрытого стола, под светлым шатром, с вином, подставляет плечи солнцу…

Сижу и слушаю

Совсем глухая Лидия Матвеевна. Слуховой аппарат подобрать не удалось. Она не слышит, но говорит много и громко. Сижу и слушаю ее историю. Рассказывает она, как и многие старики в конце жизни, только про то, что ее тревожит. Вот первый раз тебя видит, но сразу про свое больное: как убили на войне отца, как погиб на той же войне старший брат, как ей нужно было помогать маме, но совсем было неохота… кается… и плачет.

На тумбочке блокнотик и карандаш. Там медсестры пишут Лидии Матвеевне записки. И столько в этих записках заботы и неравнодушия – до слез…

Три недели

Каждый Новый год и Рождество, хоть вроде всё те же триста шестьдесят пять дней, проносятся мимо все быстрее, каждое следующее 31 декабря и 7 января – приходят раньше, чем предыдущие, несделанных дел накапливается все больше, и все меньше времени остается на главное – на тех, кому я по-настоящему дорога, на тех, кому нужна я как я…

Нет времени на то, чтобы просто вместе смотреть кино, вместе болтать, вместе макать черный хлеб в масло от селедки, сидя в прокуренной кухне. Нет времени на поговорить, на обсудить, на вместе почитать перед сном и поделиться прочитанным. Нет времени жить…

Я хочу притормозить и цепляюсь за свой Новый год. Цепляюсь за живую елку, которая должна быть до потолка, и нарядить ее надо с мамой 29 декабря, а разобрать 21 января. И на елке обязательно должны быть вот эти фонарики, и наплевать, что детям нравятся те дурацкие мигалки, я хочу эти, вот эти, с острыми колючими лампочками, именно они останавливают время. И я цепляюсь за бархатную красную скатерть. Старую, привезенную еще дедом Васей из поверженной Германии темно-красную скатерть с золотистыми розами. Это моя новогодняя скатерть.

Она всегда, всю мою жизнь лежала на этом столе с 29 декабря по 21 января – это день рождения бабушки Муси, когда в дом снова, впервые в новом году, приходили гости, но тут главной была уже не елка, а бабушка; потом скатерть надо было свернуть и убрать до следующего года, а елку разобрать и вынести во двор, где стояли уже такие же, как она, облезлые, страшненькие, без иголок, сироты в остатках развевающегося на холодном ветру серебристого дождя.

И я цепляюсь за эти бокалы, высокие, тяжелые, хрустальные, неудобные и неустойчивые бокалы для шампанского, про которые бабушка говорила моей маме: «Вера, детям в эти не наливай, разобьют…» Я цепляюсь за оливье и мандарины, за заворачивание подарков. И каждый год в Новый год эта скатерть, и елка, и бокалы возвращают мне меня, бабушку и дедушку, маму и папу, возвращают мне другой ход времени.

Каждый раз надеюсь удержать в эти три недели с 29 декабря по 21 января побольше тепла из прошлых лет, когда я была маленькой и беззащитной, а за столом, накрытым красной бархатной скатертью с золотыми розами, собирались те, кто составлял мою жизнь и был моей крепостью, а не те, для кого крепостью стала я. Я цепляюсь, но время не замедляется…

Я сижу с планшетом за столом, на котором лежит эта красная скатерть. Этот стол был куплен по случаю мамой в какой-то знаменитой московской мебельной комиссионке – потрясающий стол, раздвижной, сороконожка, уникальный механизм – кто только за ним не сидел… И сегодня снова на нем красная бархатная немецкая скатерть с золотыми розами, и бокалы, всего три, остальные побились без бабушки… И рядом живая елка.

И снова, пусть совсем ненадолго, они останавливают мое время. На какие-то недолгие мгновения, на те самые фантики. Стол, скатерть, бокалы, елка и оливье приносят уверенность в том, что завтра, и послезавтра, и послепослезавтра все можно будет поправить, что вообще ничего непоправимого в жизни нет…

Смысл жизни

Когда мне было лет тринадцать, я спросила папу, в чем смысл жизни. Я ждала исчерпывающего и ясного ответа: папа всегда все говорил правильно, и это был вопрос, о котором он не мог не задумываться. И папа почему-то ответил: смысл в том, чтобы просто жить, просыпаться каждое утро и жить…

Мне было обидно: он что, считает, что я маленькая еще? Что я честного, серьезного ответа не пойму?

И чем больше проходит лет, чем старше я становлюсь, чем труднее все проходящие годы, чем больше в них потерь и чем меньше надежд возлагаешь на год грядущий, тем лучше я понимаю, что папа, конечно, был прав: надо просто жить, каждый день, каждый месяц и каждый год…

Только тепло и свет

Лёвка – мой радар. Он чувствует меня и мое настроение, когда я еще даже не дошла до дома. Он знает, когда надо обнять, когда надо предложить чаю, когда надо вообще не трогать и когда можно потроллить и поржать. Он все еще каждый раз удивляется человеческой нечестности или непорядочности. Он живет в своем темпе, среди вымышленных персонажей какого-то своего мира, погруженный туда так глубоко, что порой жизнь семьи просто проходит мимо. И