Великая мать любви - Эдуард Лимонов

— Как на бронепоезд с шашками, — уныло заметил дед.

Нам дали в помощь двух холодильных грузчиков и неизвестно откуда выцарапанного директором темного, чуть сгорбившегося большого мужика лет пятидесяти — «турка». Директор вывел его на эстакаду и чуть подтолкнул в спину. «Вот вам еще рабочая сила, — сказал директор. — Мухамед… Чтоб к вечеру закончили. Ящик вина!»

Удивительно, но никто не стал торговаться. Кладовщик открыл замок на вагоне, и мы с дедом разнесли в стороны двери. Под самый потолок, тремя ровными рядами возлежали ржавые бочки. Очень тяжелые даже на вид. Мне показалось, что вытащить и одну — невозможная задача.

— Как они их закатили туда, на третий-то ряд? — спросил я деда.

— Профессионалы хуевы, — сказал дед угрюмо.

— А может, они с крыши, как в трюм корабля, грузили?

— Может… Нам-то от этого не легче. У нас кранов нет. Руками придется. — И дед пошел почему-то за склад.

Я подумал, что он пошел отлить, но дед вернулся, нагруженный досками. Кряхтя, свалил их со спины. Денис выкатил на нас из склада несколько старых автомобильных покрышек. Одна была чуть ли не в рост Дениса диаметром.

— Это от какого же автомобиля? — спросил я.

— Минск, — пробормотал один из холодильных грузчиков. Все стояли и пассивно наблюдали за Денисом и махновцем.

— Главное — первую, ребята, вытащить. А там пойдет как по маслу, — заявил маленький человек, наладив сложные связи между покрышками и досками. — Иди, пацан, сюда, — обратился он ко мне. Он разместил наш коллектив, как и покрышки и доски.

Мы извлекли первую бочку из-под потолка, сантиметр за сантиметром выталкивая ее двумя ломами себе на головы. «Иди сюда, маленькая, иди, не бойся…» — приговаривал Денис, и «маленькая», ржавая обручами, склизкая и вонючая, наконец свалилась на нас шестерых. И мы сумели удержать ее. Кряхтя и ругаясь, в двенадцать рук мы вынесли ее и положили на эстакаду. Все повеселели. На место бочки влез Денис, сложившийся в обезьянку, и они еще раз осмотрели доски и покрышки.

— Леван'и «Минск», дед Тимофей! — крикнул он. Дед проворно подвинул покрышку.

Система оказалась простой. Бочка осторожно ронялась с третьего ряда на покрышку, лежавшую на досках, втиснутых между первым и вторым рядом, подпрыгивала и резво катилась под уклон на эстакаду. Там, где доски кончались, она ударялась о массивную покрышку минского самосвала и замирала на ней, и ее выкатывали и убирали с глаз долой в склад холодильные бугаи, или… подскочив на покрышке, она выскакивала на эстакаду сама и катилась куда глаза глядят, с большей или меньшей скоростью. Весь фокус состоял в том, чтобы сообщить бочке нужную скорость и нужное направление, дабы она не раскололась вдребезги при неудачном падении, как спелый арбуз, вывалившийся из рук пьяного на мостовую…

Победоносные, мы настолько устали к вечеру, что не стали пить премиальное вино. На следующий день, к моему ужасу, меня с Мухамедом заставили наводить порядок в складе: следовало освободить место для ожидающихся на следующей неделе еще двух вагонов селедки: нужно было закатить третий ряд бочек. Мне все это очень не понравилось. В перерыве я выпил с холодильными грузчиками бутылку вина (Мухамед отказался) и пожаловался им на тяжелую работу.

— Лёва жмот и сука, — сказали они лениво. — Вдвоем такую работу не выполняют. Нужны минимум трое. Один катит бочку в центре, а двое с боков. Нашел дураков — пацана и турка. Мы бы его на хуй послали… — Бугаи были за своим кладовщиком Самсоновым как за каменной стеной и как бы служили в отдельной организации. Самсонов «одалживал» директору своих грузчиков лишь в исключительных случаях. Из их холодильного отделения почти каждый день несло жареным мясом: Самсонов и грузчики готовили себе обеды. — Ты потише, пацан, не надрывайся. Денег все равно больше не заплатят, — посоветовали они на прощание и стали напяливать фуфайки.

Я сообщил турку, что отныне мы будем работать потише. Он так плохо понимал русский, что понял меня только после нескольких минут объяснений. Я влез наверх, на бочки, и не торопясь возился там, подготовлял территорию для тихой работы. Турок же, не зная что делать, слушаясь моего приказа, стал возиться внизу. Глядя на него сверху, я понял, что турок не умеет сачковать, как тогда говорили, у турка руки чесались, и он стеснительно топтался с доской в руках, бедняга. Разговаривать с турком было невозможно, и я себе насвистывал, размышляя о взятии турками Константинополя в 1453 году и о том, откуда вообще взялись турки, вспомнил, что читал о том, как клан Османов из Большой Азии бежал от монголов в Малую Азию… Я ведь был юношей, упивавшимся историей. Я покупал себе за рубль сорок три копейки какие-нибудь «Крестовые походы», как сладкоежки покупают килограмм шоколадных конфет, и мусолил книгу, копаясь в комментариях, пока не выучивал издание наизусть… Добравшись мысленно до Сулеймана Великолепного, я услышал визг…

— Ты считаешь, что мы тебе за твои турецкие глаза должны деньги платить! Я тебя взял на временную работу по просьбе твоей жены, несмотря на то, что у нас штат укомплектован! Дармоед! Я за вами двумя четверть часа наблюдаю, вы ни за одну бочку не взялись… Дрянь! — Директор Лева снял шляпу и хлестал ею, соломенной, закрывшегося от хлестания турка по выставленным рукам. И турок, представитель нации, завоевавшей Константинополь, уважаемой мною свирепой, мужественной нации, позволял, чтоб его хлестали шляпой!

— Это я виноват, Лев Иосифович! Что вы на него, безответного, набросились. Он даже и не понимает, что вы ему кричите. Я ему сказал, чтоб он полегче поворачивался. Вы нам работу дали тяжелую, для такой трое или четверо требуются.

— Я здесь начальник, я! — проревел он, задрав на меня физиономию. Судя по ней, он был очень зол. Я уверен, что не мы были первоначальной причиной его злобы, но мы подвернулись ему, уже кипящему, под злую горячую руку. — Ты, щенок, здесь у меня не командуй. Спускайтесь и катайте живо бочки!

Правильно утверждает марксистская философия: важную роль в жизни человека играет среда. Я был воспитан на улицах Салтовского поселка с возраста семи лет, а директор — нет. Он меня не понимал. Он был мой начальник, но я не был рабом — рабочим, обремененным семьей и детьми, держащимся за свое место. В моей жизни самое важное место занимала моя честь. Я помнил о своей чести днем и ночью и только и думал о возможности защитить свою честь.

— Идите вы на хуй, Лев Иосифович, козел! — сказал я и поднял тяжелую «семерку», брус, которым, как рычагом, мы двигали бочки.

— Ах ты щенок! Да я тебя с говном смешаю! — закричал он и, сжав кулаки, ринулся по доскам вверх ко мне. Дикий кабан, если бы он добрался до меня, он избил бы меня, как пить дать.

Подражая отсутствующему Толмачеву, я сплюнул и легонько двинул «семеркой», как тараном, в директора. Брус угодил ему в шею под ухом, свалив его. Упав на первом ряду бочек, он беспомощно барахтался.

— Бандит… Я тебя уничтожу… — бормотал он, очевидно ошеломленный легкостью, с какой я сбил его с ног. — Я уничтожу тебя… — повторял он, вставая, но ко мне наверх ке полез. Поднял шляпу и заставил себя посмотреть на меня. — Вон! Убирайся вон сию же минуту. Ты больше у меня не работаешь… Тебе место в тюрьме… — Крови на нем не было видно. Напялив шляпу, он вышел.

— Ебал я твою работу! — крикнул я ему вслед. — Была бы шея — хомут всегда найдется. — Я снял рукавицы и, спрыгнув с бочек, содрал с себя халат. Сбросил его на бочки. Турок схватил меня за руку и пожал ее. У него были черные грустные глаза отца семейства, оседлого бедняги, у которого куча детей, и из-за них он не может позволить себе роскоши быть свободным. С его ростом и широкими, пусть и сгорбленными плечами он мог убить директора… и меня заодно, столкнув нас лбами. Он меня явно благодарил. За что, подумал я, ведь это я втравил его в историю, обязав работать тише. Вошел кладовщик Ерофеев.

— Что тут у вас произошло, хлопцы? Ты что, малолетний бандит, напал на директора? — Глаза Ерофеева, увеличенные очками глаза старого пройдохи, смеялись. Было такое впечатление, что кладовщику весело оттого, что я напал на директора.

— Он сам на меня попер, — сказал я. — До свиданья.

— Э, нет, друг, — сказал Ерофеев ласково. — У нас тут не проходной двор. Пришел, ушел… Пиши заявление, как полагается. В твоих же интересах. Двенадцать дней отработаешь и получишь увольнение по собственному желанию. И расчетные деньги. Если сейчас уйдешь — ничего не получишь.

— Я считал, что эксплуатация человека человеком в нашей стране давно уничтожена. Не хочу я его рожу кабанью видеть, Василь Сергеич…

— Не увидишь, — сказал Ерофеев. — Я тебя на кубинский сахар пошлю. Мы склад у Турбинного завода ликвидируем. Сыро там… Твой напарник завтра возвращается? Вот и будете вместе потихоньку копаться… Там как раз на пару недель работы.