Великая мать любви - Эдуард Лимонов

На следующий день мы встретились у Стахановского клуба и отправились, не выспавшиеся, зевая, в отдел кадров учреждения с таким длинным названием, что его хватило бы, если рассечь, на три или даже пять нормальных названий. Учреждение помещалось у самого поворота 24-й марки трамвая на Сталинский проспект, в свежем дворике, в одном из типичных украинских домиков-хаток. Выбеленные известкой, снаружи они кажутся хрупкими и временными, но, попадая внутрь, удивляешься их стационарной солидности. Пройдя через целую анфиладу маленьких проходных клеток, в одной, по клавишам чудовищно дряхлой пишущей машинки, трудно ударяла толстыми пальцами секретарша, Толмачев уверенно привел меня в комнату, половину которой занимала печь. За столом, в меру пошарпанном и в сухих чернильных пятнах, сидел старикан в больших очках и, содрав с опасно торчащей вверх пики розовую квитанцию, вглядывался в нее.

— Здрасьте, Марк Захарыч, — сказал мой друг, остановившись на пороге.

— Ага, Толмачев самый младший пожаловал. — Старикан перевел взгляд на меня. — А это кто?

— Приятель, Марк Захарыч.

— Приятель, воды податель… Приятель, мячей лягатель, — неожиданно прорифмовал старикан и улыбнулся. — Садитесь.

Стул был один, и Толмачев посадил меня, а сам стал рядом.

— Оформляй нас, Марк Захарыч, меня и Сову, грузчиками… — В голосе моего друга прозвучала тоска по свободе, оставленной нами на углу Сталинского и Ворошиловского проспектов.

— Скорый какой. Оформляй! Медицинский осмотр надо пройти. Тебе отец говорил? Ты или дружок твой свалитесь под мешком, а я за вас отвечать буду. — Старик все время улыбался, что противоречило нашему предполагаемому падению под мешками. — Я понимаю, что вы юноши здоровые, но для порядку. Во всем должен быть порядок. Понятно, Толмачев самый младший?

— Понятно, Марк Захарыч. Ты нас оформи, а медицинский осмотр мы потом пройдем. Нас милиция жмет. И справки нам дай сегодня, если можешь…

— Что, приспичило, прищучило?.. — Старик снял очки и посмотрел на нас без очков, Глаза его, плавающие в центре морщинистых концентрических кругов кожи, были удивительно яркими, синими и совсем не тронутыми возрастом. Кожа, виски, даже лысина, кое-где шелушащаяся, пообносились на старике, но глазам ничего не сделалось от времени, может быть, они даже стали ярче от возраста. — В Сибирь грозятся загнать? — Он произнес «Сибирь» с сочностью, словно это был базар с фруктами, мясистое вкусное место на боку глобуса-персика, а не места отдаленные, с подъебкой произнес, с подначиванием. Наши проблемы, очевидно, казались старику смешными.

— Какая Сибирь, что вы, Марк Захарыч. — Толмачев решил почему-то вернуться к обращению на «вы». — До Сибири нужно достукаться…

— Ну, еще достукаетесь, — убежденно сказал старикан и стал деловым. — Жалованье вам будет 87 рублей в месяц. Работа, предупреждаю, плохо подходящая к темпераменту молодых людей. Часто будет возникать необходимость поработать и в воскресенье, и после окончания рабочего дня. Так что, если у вас есть девочки, предупредите, что им придется ходить на танцы одним. Сверхурочные часы оплачиваются по тарифу… — Он вынул из ящика и протянул нам каждому по экземпляру каких-то графиков или таблиц.

Я сунул свою в карман, не читая. Толмачев предупредил меня, что зарплата у грузчика продбазы смехотворная, но что «клиенты» из магазинов, приезжающие на продбазу отовариваться, всегда суют грузчикам и кладовщику «на лапу», дабы отовариться побыстрее и получше. «В любом случае, — сказал Толмачев, — подразумевается, что грузчик — ворюга по натуре своей, все равно будет пиздить, сколько ему ни плати». — Он брезгливо поморщился. Будучи аристократом духа, Толмачев лишь помимо воли своей подчинялся законам подлого мира, где большие люди вынуждены совершать порой и мелкие кражи. Такое же лицо было у него, когда он подсчитывал деньги, уведенные в столовой. (Половину денег он дал тогда мне. На мой удивленный вопрос: «За что? Я же не участвовал…» — он ответил: «Если бы нас повязали, ты хуй бы доказал мусорам, что ты не участвовал».) Мы подписали несколько бумаг, не читая их, пожали руку Марк Захаровичу и вышли.

— Он с моим батей на фронте в разведке служил, — сказал Толмачев. — Хороший еврей. Правда, не похож совсем? Батя говорит, что с евреями лучше всего работать. Директор продбазы — тоже еврей. Завтра увидишь. Жулик, говорят, каких свет не видел. Но своих рабочих в обиду не дает.

Назавтра мы уже висели с ним на подножке 23-й марки, хуячащей на всех парах по Сталинскому проспекту в сторону Тракторного поселка. На наше счастье, продбаза начинала работать в восемь часов утра, на полчаса или даже час позже, чем большинство заводов, расположенных на пути 23-й марки. На подножке, но все же без особой давки путешествовали мы. Бедные заводские работяги за полчаса до нас вынуждены были оспаривать друг у друга даже трамвайную крышу. Мы почти добрались до нужной остановки, весело вися и разговаривая, стараясь на ходу задеть ногою кусты, когда из вагона к нам пробился голос:

— Толмачев! Савенко! Войдите в вагон! В вагоне достаточно места. Что вы висите, как обезьяны!

— Не пошли бы вы на хуй, Иосиф Виссарионович, — весело отозвался Толмачев. — Раньше нужно было учить нас жить, теперь уже поздно.

По близорукости я не рассмотрел лица обладателя очень знакомого начальственного голоса.

— Это он, Толь, директор?

— Ну да, он, пидарас, кто еще…

Трамвай остановился, и бывший наш директор школы Игнатьев сошел наземь. Он был прозван школьниками восьмой средней «Иосифом Виссарионовичем» за привычку каждого первого сентября открывать учебный год церемонией, во время которой держал на руках избранную первоклассницу. Обычно дочь самого достойного родителя сезона — начальника цеха, парторга, полковника, или зав. магазином. Как Сталин. Бант на школьнице, цветы… Все как надо. Он не изменился. Тот же начальственный темный костюм, галстук, в меру — длинные седые волосы. Такие ходят в мэрах и сенаторах во Франции.

— Я думал, вы давно гниете в тюрьме, бандиты, — сказал он приветливо. Или же он не расслышал вежливое послание его на хуй Толмачевым, или ничего иного от нас и не ожидал.

— Ладно, ладно, — пробормотал Толмачев. — Идите себе… Мы на работу едем.

— На работу! — Большая физиономия директора изобразила было удивление, но тотчас приняла насмешливое выражение. — Врете, бандиты. В это время все заводы уже полным ходом дают продукцию.

— Мы не на завод, но на продбазу устроились, — сказал я.

— Бедная продбаза. — Директор взялся за голову. — Бедные жители Харькова. Не видать им продуктов. Все ведь разворуете… — И директор стал смеяться. Стоял и хохотал.

— Вот мы возьмем сейчас вас и отпиздим, — нерешительно начал Толмачев и посмотрел на меня. — Будете знать.

Честно говоря, многолетняя привычка, не уважая директора, подчиняться ему, возымела верх над нашими чувствами, и мы молча вскочили на подножку тронувшегося трамвая.

— Сгниете в тюрьме! — закричал директор весело вслед трамваю. Перестал хохотать и, поправив галстук, пошел по своим делам. Только тогда расхохотались и мы с Толмачевым.

Продовольственная база, общая сразу для трех районов города, оказалась расположенной в центре обширного поля, обнесенного каменным забором с колючей проволокой поверх его. Башня системы охлаждения приветливо истекала водой со всех этажей; вокруг железнодорожных путей, прорезающих территорию, росли дикие травы высотой по пояс взрослого человека, а кое-где и в полный рост с головой; цвели дикие цветы; и жужжали пчелы и трутни, насекомые, от голубых до зеленых, стрекозы. Короче говоря, когда мы шагали к строениям продбазы через все это гудение и жужжание, мы были довольны. Я уже проработал осень и зиму прошлого года монтажником-высотником, в ледяной грязи строил далеко за городом цех нового завода, я понимал разницу.

— Благодать, — сказал Толмачев. — Видишь, вагоны стоят пломбированные… Это все продукты. Селедка, мясо… Такой один вагон увести — сотни тысяч рублей, наверное…

— Но как? — пробормотал я.

— То-то и оно, — согласился Толмачев. — Именно — как…

— Если вы со мной сработаетесь, — сказал директор, энергично промокнув пресс-папье какую-то бумагу, и встал, — вам будет хорошо. Нет — вылетите отсюда, как уже многие вылетели. Штат у нас небольшой: два кладовщика, шесть грузчиков. — Директор был моего роста, но массивен и грузен в туловище, как дикий кабан. Только что шерсть не торчала по позвоночнику сквозь желто-серого цвета рубашку его из искусственного шелка. Но короткий рукав обнажал серо-желтую шерсть кабаньих рук. Нос директора был перебит. — Запомните: если вам что нужно — идите ко мне, спросите. Не тащите все, как дикари. Хорошо? Со мной можно договориться. Повторяю: будете хорошо работать — я вас обеспечу. И семьи ваши будут в полном порядке. Пойдемте, я познакомлю вас с персоналом.