Великая мать любви - Эдуард Лимонов

Дед вздохнул и ушел, подтягивая кальсоны, в комнату. Бабка мокрой тряпкой протерла клеенку на кухонном столе Толика. — Нам надо бы теперь поосторожней, — сказала она, глядя на тряпку. — Кто его знает, рак-то этот? Доктора о нем мало что изучили. Может быть, он заразный. Его ведь к нам выпишут через неделю. Здесь помирать будет… — Бабка вздохнула. — Ну, что делать, потерпим… Погода жаль испортилась, а то бы мы с дедом на огород сбежали бы… Спокойной ночи… Мамзеля-то твоя куда делась? — Последние слова бабка произнесла, стоя у двери в туалет. — Бросила тебя?

— Ничего не бросила. В Прибалтике она.

Сука-бабка. Однажды Елена решила почему-то принять душ у него. Обычно она этого не делала, брезгуя коммунальной ванной. Но в тот день она, кажется, собиралась прямо от него отправиться на встречу с Витечкой и в ресторан. Бабка, оказавшаяся дома (они думали, что ее нет), устроила ему скандал.

— Этого нам еще не хватало! — кричала бабка. — Чтоб твои бляди мылись в нашей ванной. Чтоб потом мы все сифилисом заболели!

Живущий без прописки и потому беззащитный перед соседями, он все же сумел тогда пристыдить бабку. Произнес пылкую речь о справедливости. Вышел Толик и поддержал его. Через несколько дней бабка даже извинилась. Теперь бабка подначивает его Еленой.

— И чего она с тобой делает, с бедным таким? — продолжала бабка, взявшись за ручку туалета. — Нашла бы себе богатого. Девка она красивая. — Только Толик был посвящен в секрет, знал, что Елена замужем. Бабка считала ее дочерью очень богатых родителей. — Хотя дело ясное, — бабка усмехнулась, — ее привлекает то, что у тебя есть в штанах… — Победоносно захохотав, бабка ушла в туалет.

Вот старая сука, подумал юноша, но, оказавшись у себя в комнате и улегшись в постель, решил, что бабкина вульгарная острота польстила ему. Несмотря на всегда включаемый при любовных актах транзисторный приемник, соседи, конечно, слышали стоны счастливых любовников. На следующий день он посетил больного. День выдался солнечный и теплый. В пахнущей хлоркой приемной ему сказали, что больные в саду. Он прошел в сад и сразу же потерялся в массе больных и их родственников, оккупировавших все беседки и скамейки. Бегали и радостно орали дети, не сознавая, очевидно, что под застиранным халатом каждого больного живет и вгрызается в измученную плоть смерть. Лица больных, так же как и лица детей, выражали если не радость, то удовольствие видеть близких, выражали озабоченность жизнью.

— Анатолий Егорыч? — Совсем молодой, круглолицый, с детской маслянистой кожей, парень в больничном халате, куривший в одиночестве, сидя на корточках у желтой стены больничного корпуса, подставив лицо солнцу, открыл глаза. — Как же, видел. Он в беседке. — Парень указал на ближайший круглый павильон. — Там к нему жена пришла.

Юноша хотел было возразить, что жены у соседа нет, но воздержался. Какое, в конце концов, дело ловящему солнце круглолицему до того, есть у Толика жена или нет. Неужели такой молодой и круглолицый тоже болен раком?

Он нашел соседа в углу беседки. За столом против него помещалась черноволосая и чернобровая женщина. Не Светлана, как он предположил. Исхудавшее и вдруг ставшее морщинистым лицо Толика было сердито.

— Оставь меня в покое, Ольга. Я тебя ни о чем не просил и не прошу! — услышал он обрывок фразы.

Сосед увидел его. Лицо подобрело.

— Эдь! — он встал. — Пришел! Хэ-гы… — Этот нелепый, может быть, звук «хэ-гы» всегда означал положительную эмоцию.

Чем я ему приглянулся? — со стыдом подумал поэт. Он-то ведь в моей жизни занимает сотое место. Если я завтра перееду на другую квартиру, я навеки забуду о Толике в момент, когда закрою за собой дверь квартиры на Погодинской. А с другой стороны, я — часть его жизни. У слесаря совсем нет друзей. Сашку другом назвать трудно, он Толику не ровня, подчиненный какой-то. Заводские к нему домой не приходят. К сестре он, по всей видимости, не испытывает никаких особенно близких чувств. Вот и получается, что я — человек, который общается с ним чаще всех. Даже если это только десяток слов в день на кухне, и только.

— Это Эдь, моя бывшая, — неуважительно кивнул Толик в сторону женщины.

— Ольга Ильинишна, — почему-то женщина представилась вместе с отчеством.

— Эдуард… — он чуть замялся и добавил: — Вениаминович…

— Ну, ты ступай, а то на работу опоздаешь. — Больной раздраженно глядел на бывшую жену.

— Гонит, видите, — растерянно сказал женщина, обращаясь к свидетелю за справедливостью, как бы недоумевая, почему гонят. Встала. Оказалась рослой, как и Толик. Стройной, хотя и полноватой.

— Ей на вторую смену. — Сосед запахнул халат и опустил руку под стол. Очевидно, положил ее на рану. Лицо искривилось.

— Болит? — Он спросил это с испугавшей его самого интонацией. Ему показалось, что Толик понял просвечивающее через это участливое «Болит?» другое, истинное: «Рак! Рак! Рак! У тебя рак, бедняга сосед!»

— Мой еврей Коган сказал, что так как операция была очень сложная, то долго болеть будет. Однако на той неделе обещал выписать…

Выписка, понял юноша, была для слесаря неопровержимым доказательством того, что он вылечен. Разве человека выписывают из больницы, позволяют уйти домой, если его не вылечили?

— Ну, я пойду, Толь? — Женщина мялась, не решаясь уйти, держась за сумку, лежащую на столе.

— Давай-давай… С Богом. — Сосед сердито задвигался на лавке.

— Ну хоть поцелуй меня на прощание? — вдруг решилась попросить женщина. — Он такой сдержанный… — извинилась она, поглядев на свидетеля. И затопталась на месте. Красивое, тяжелое лицо ее сморщилось. Сейчас расколется и скажет ему, что он болен раком, испугался поэт. Поднял до горла и опустил тотчас же молнию на куртке.

— Обойдешься… Беги… — Толик с досадой отвернулся от бывшей жены. Она, приложив руку ко лбу, повернулась и неслышно ушла.

— Видная женщина…

— Книгу вот мне принесла… — Толик хлопнул рукой по лежащему на столе томику. — На кой черт мне ее книга…

— А я вам ничего не купил. Извиняюсь. Светлана сказал, что у вас диета, а папирос, мол, вам тоже нельзя…

— Да мне ничего не нужно. Все есть. И папиросы есть. Мне Сашка пять пачек принес. Я курю втихаря. Ну их к такой-то матери с их запретами. Если их слушать, то и дышать нельзя.

— Ну уж вы не курите, раз доктора не велят, а Толь? Потерпите какое-то время. Быстрее заживет…

Они помолчали.

— Погодка-то какая стоит… — Слесарь, сощурившись, оглядел больничный сад. — А ты где пропадал, Эдь? Я Светлане давно передавал, чтоб ты пришел… Она сказала, пропал и дома не ночует. Блядовал небось? — слесарь весело осклабился. — Заебет она тебя, барышня твоя… Похудел ты с лица… Если работу с тебя требует, так пусть и жрать дает соответственно. Мясо нужно жрать при таких трудах…

— Да вроде бы ем нормально. И мясо ем…

— Ты ей воли не давай. Баба, если в охоту войдет, то ее из койки не вытащишь. Все больше и больше ей будет нужно. Отказать иногда хорошо. Пусть без хуя помучается. Больше любить будет…

Медсестра с колокольчиком прошла по саду, энергично потрясая колокольчик.

— Обед… — с грустью сказал Толик. — Меня соками, суки, кормят. Без соли, без всякого вкуса… Гадость, Эдь, ужасная… Никому не желаю…

— Ну ничего, потерпите. Выздоровеете — опять станем водку пить.

— Дай-то Бог… — Лицо слесаря искривилось, и рука в которой уже раз соскользнула на живот. — Ну ты иди, сейчас вас все равно выгонять станут, посетителей…

— Я к вам еще приду, Толь. Когда лучше прийти?

— Да не нужно, Эдь, не трудись. Я уж на той неделе домой переберусь. К тому же и погода наладилась, и в сад разрешили выходить — веселее стало. Первое время в палате очень тошно было. Делать-то не хуй. Лежишь целый день в кровати, мысли всякие лезут…

Прощаясь, сжимая руку слесаря, он с грустью констатировал, что руке недостает привычной медвежьей крепости. И от этого, подумал он, как бы что-то и от меня убыло. Чужая слабость отозвалась в нем грустью.

Сестра привезла больного домой на такси. «Хотел пешком идти, — объясняла она бабке, деду Сереже и поэту, собравшимся на кухне. Толик, уставший от волнений выписки и переселения в родную комнату, задремал. — Еле заставили его вместе с дежурным доктором влезть в такси… Кричал на нас: «Я не профессор, и не завмаг, и не блядь, чтобы в такси разъезжать!»»

Собравшиеся переглянулись.

— Я так думаю, что он это первый раз в жизни в такси проехался, — сказал дед Серега.

— Ну и верно, чего зря деньги-то изводить, — фыркнула бабка.

— Суровый человек, — вздохнула Светлана, — жил один как волк и умрет как волк. Один… Ольгу вон из больницы выгнал. «Ты, — сказал, — стерва, меня бросила, а теперь соболезновать явилась…»

— Где ж это она его бросила?! Неправда. Это все у нас на глазах с дедом происходило… — Колобковое личико бабки возмущенно двинуло бровями. — Она ж не к мужику какому ушла, нет. Она от него ушла, потому что невозможно было уже ей с ним жить. Он ей два слова за день, бывало, говорил. Придет с работы — она обед приготовит, все чисто, ждет его с книжкой, а он пожрет и молчит. А то спать ляжет… Правда, дед?