Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами - Яна Колесинская

Спектакль «Гнездо глухаря» стал стартом актерской карьеры Владимира Лемешонка. Роль Прова можно зачислить в десяток лучших, точнее, самых значимых и знаковых его работ. После армии, как и полагается, пошел новый отсчет жизни, а начало отсчету дала первая серьезная актерская удача. Наверное, это и повлияло на его восприятие «Красного факела» как родного дома и единственного театра в Судьбе. Потом, и даже очень скоро, случатся проходные роли, непримиримые конфликты, горькое отчаяние, но всё решил первый аккорд.

«Гнездо глухаря» разбудило публику, как «Колокол» Герцена. Это был самый аншлаговый спектакль в репертуаре театрального Новосибирска конца 70-х—начала 80-х. За билетами в кассу «Красного факела» выстраивались очереди, и в них говорили о том, что надо успеть увидеть правду жизни, а то снимут с репертуара. И так целое десятилетие. Совдепия пала, а «Гнездо глухаря» продолжало волновать и будоражить. Лем посмеивался, что ему уже 30 лет, а он всё еще играет пятнадцатилетнего пацана. Да и не одного. На волне успеха очередной режиссер Юрий Спицын поставил «Кабанчика», но, считает Лем, это был перепев старой темы для всех участников процесса, включая драматурга. А играл так пронзительно, с такой внутренней мощью бросал с авансцены в зал свой ключевой монолог, что становилось реально страшно, как бы и у персонажа, и у артиста не лопнуло сердце.

Из архива. Про охоту и засаду

Август 1987 года был ознаменован гастролями в Томске. Среди вороха газетных публикаций, напичканных махровыми советскими штампами, выделялась рецензия профессора Валентины Головчинер о «Кабанчике»: «Артист В. Лемешонок вместе с режиссером Ю. Спицыным сумели сделать Алёшу центральной фигурой спектакля, точно представили только еще намечающийся момент перехода героя от одного состояния к другому: от эмоционального шока к размышлению и попыткам анализа, непрочность второго, постоянное возвращение под воздействием разных встреч в состояние, близкое к аффекту. Это определяет и течение (невероятно большого в драме и в силу этого трудного) монолога во втором акте. Алёша-Лемешонок начинает его внешне спокойно, даже иронично, но клокочущая внутри стихия прорывается в крик…».

А критик Рита Раскина в газете «Советская Сибирь» посвящает ему почти всю огромную рецензию на спектакль «Кабанчик»: «Ершистый, дерзкий, настороженный, как в засаде, подобравшийся, как для прыжка, – таков Алексей В. Лемешонка. Дерзость его – это мгновенная реакция, как вспышка красной лампочки индикатора, как резкий звук сторожевого сигнала. Алексей улавливает фальшь в любых ее обличьях, чувствует косность и рутину под вывеской высокого авторитета и различает двойную бухгалтерию нравственных критериев… Но рядом с Ольгой Алексей иной – почти мальчишка с чуть покровительственной добротой, со всплесками мальчишеской бравады. Мгновенно налаживается контакт двух сверстников, и реплики пасуются легко и точно, как мяч в руках умелых игроков…

С той же жесткостью нравственных мерок, с какой он судит других, Алексей подвергает суду и себя. Это акцентирует В. Лемешонок в страстной исповеди Алёши. Возвышенная скалистая площадка становится для Алексея площадью покаяния, залом суда, где он – и обвиняемый, и обвинитель. Здесь он вновь проходит все девять кругов нравственных мук, терзаний, которые подтачивают и физические его силы. Артист ведет монолог в стремительном и напряженном темпе. Слова рвутся наружу и не приносят облегчения… Монолог Алексея откровенно публицистичен. Это авторское кредо, авторское исследование того явления, которое получило название социальной коррозии. Зоркий взгляд Алексея видит ее признаки не только в обычном корыстолюбии, он различает многие её оттенки. И существование в обстановке полуправды, в тесном круге устроителей комфортабельной жизни, где вывернуты наизнанку понятия справедливости и чести, для него невыносимо… Алексей вспоминает охоту на кабанов. Это был комфортабельно обставленный расстрел диких животных, которые пришли к кормушке. И двадцатилетний мальчик (ему помогла рука взрослого) тоже пристрелил свою жертву. Алексей вспоминает сейчас эту смерть как свою вину и беду, и как вину и беду всего человечества перед миром природы, всем живущим на земле. Здесь философия драмы смыкается с современной литературой – с «Плахой» Ч. Айтматова, с произведениями В. Распутина…».

В компанию к «типичным розовским мальчикам» попал индивид иного склада. Он явился из загадочной пьесы Карло Гоцци «Ворон». Принца Дженнаро играл совершенно другой артист, не иначе как двойник Лемешонка. Тихий, мягкий, осторожный, интеллигентный вьюноша никакого подвига не жаждал, к героическим действиям склонен не был. Но фатум кидает тебя в пекло помимо твоей воли. Какое решение принять, если на карту поставлены и твоя жизнь, и счастье брата? Углубляясь в психологию персонажа, Лем искал в нем внутренние сомнения, предшествующие решительным действиям; его интересовало, как именно человек выходит на поступок. Они с режиссером Дмитрием Масленниковым придумали, что все действия Дженнаро продиктованы страхом. И тем душа его казалась чище, чем отчаяннее, шаг за шагом, юный принц этот страх преодолевал. На то она и сказка, на то и комедия дель арте, чтобы добро оказалось сильнее страха.

Работу именно в этом спектакле оценил отец. Если в «Гнезде глухаря» они играли вместе, то теперь он смог посмотреть на сына со стороны, как зритель, и сделать лестные для них обоих выводы. На премьере поклонницы дарили принцу Дженнаро цветы, а Евгений Семенович вручил ему блокнот. Да не простой блокнот, а сувенир в дорогой пластиковой обложке, где с помощью шила собственноручно выгравировал дарственную надпись «Поздравляю с рождением артиста Лемешонка». Это было самое ценное признание. Казалось, счастье было так возможно, так близко, но куда уж там. Судьба постаралась уравновесить его суровым психологическим испытанием.

Монолог главного героя. Про критиков и смерть

– Жанр «Ворона» был для меня нов, образ Дженнаро давался с трудом. Центральная роль, героический персонаж, весь из себя такой благородный, жертвенный, произносит высокопарные монологи – не сразу у меня получилось найти баланс между героической и иронической интонацией. На премьере, подозреваю, был малоубедителен. Но я думал, искал, набирал, в общем, обживал роль. Не ранее чем через год жизни спектакля почувствовал, что мне за нее не стыдно. Но вначале получил массу пинков.

После сдачи «Ворона» секция критиков организовала в Доме актера обсуждение спектакля, куда пригласили меня. Досталось по полной программе. Кто-то из критиков вполне беззлобно заметил: «У тебя там всего две позы». Затем встала первый директор театрального училища Софья Болеславовна Сороко и устроила разнос за беспомощность, однообразие, пластическую невыразительность, сказала, что меня нужно уволить за профнепригодность. Я вскочил и в непозволительно резком тоне орал что-то вроде «для вас было бы лучше, если бы я вообще умер!». – «Молодой человек, нельзя так болезненно реагировать на критику», – посетовала она.

Шел по улице, состояние истерическое, принимал решение уйти из театра, а куда?, тогда уж сразу из жизни уходить. Потом остывал, успокаивался, но перед выходом на сцену волновался так, что всего трясло и колошматило, нога самопроизвольно сгибалась, ходила ходуном, и ничего нельзя было с этим сделать! Вскоре я понял, что бесполезно бороться с этим состоянием, нужно направлять его на пользу, на дело, в спектакль, в сценическое присутствие.

Я всегда болезненно реагировал на критику. Она мне нисколько не помогала, наоборот, выбивала из колеи, приводила в бешенство. А если в рецензии на спектакль, где я играл, меня не упоминали, то считал это плевком в лицо. Мне казалось, весь мир обернулся против меня, и я ненавидел этот мир. Много лет изживал в себе эту черту. Преуспел незначительно.

Сентябрь 2016 г.

12. Прекрасен наш союз

Компания единомышленников в «Красном факеле» сложилась отборная: Лемешонок, Аблеев, Белозёров, Болтнев. Их объединяло то общее, что сразу притягивает друг к другу и делает друзьями: честность, самоирония, независимость мышления, страсть к профессии, интерес к женщинам, выпивка опять же. Атмосфера воцарилась ничуть не хуже, чем в ТЮЗе, с той лишь разницей, что иным был возраст и жизненный багаж. Лем был среди этой четверки самый младший, но постепенно разница в летах стиралась, они становились на равных. С Аблеевым, с которым вместе съели много пудов соли, никакого старшинства вообще не было никогда, они понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда, с полунамека. У них выработался свой птичий язык, окружающим незнакомый. За редким исключением.